Последний год войны. Знакомство, изменившее дальнейшую жизнь

Владимир Иванович Гоманьков

Снова в воздушно-десантной бригаде.

Проехав какое-то время, мы поняли, что в Прибалтику нас не везут, и, действительно, незаметно мы въехали в Белоруссию. Как и в прежних маршрутах, мы интересовались, чем питаются солдаты во встречных и параллельных военных эшелонах, чтобы обменять свой надоевший, например, гороховый концентрат на какой-то другой. Раза два во встречных эшелонах под охраной войск НКВД везли русских девушек, которые были угнаны немцами на работы в Германию. Через зарешётчатые окна теплушек они просили еду, но «нкавэдэшная» охрана вдоль поезда не разрешала к ним подходить. Везли их в Сибирские лагеря, как предателей, хотя каждому здравомыслящему человеку была ясна их невиновность.

И вот в самом конце августа, ранним утром мы стали выгружаться на путях какой-то железнодорожной станции. Я спросил проходившего мимо путевого обходчика, что за станция. Когда он ответил, что это г. Могилёв, я был несказанно потрясён и едва не заплакал, неожиданно оказавшись в городе моего детства спустя 5 лет. Проезжая на «Студебекере» по нашей улице через город, я отмечал разрушенные бомбардировкой обгорелые дома и с трудом, только по козырькам подъездов, узнал дом, в котором жили мы. От него осталась полуразрушенная кирпичная коробка с зияющими проёмами окон. Далее, церковь, построенная в XVII в. к приезду Екатерины II в Могилёв, и театр сохранились, а здания екатерининской эпохи на правом высоком берегу Днепра представляли собой груды битого кирпича. Это место в городе называлось «Валом» и заканчивалось парком, круто спускавшимся к Днепру. Мост через Днепр, возле которого мы купались, оказался цел.

По Быховской улице мы выехали на Бобруйское шоссе и через 12 км остановились у деревни Сельцы, знакомой мне по пионерскому лагерю. Из 4-х пехотных батальонов и 2-х артиллерийских дивизионов (один – противотанковый, другой наш) опять сформировали 18-ю гвардейскую воздушно-десантную бригаду. Штаб бригады и пехотные батальоны разместились в 2 – 3-х км от деревни в казармах, построенных немцами в лесу. Дивизионы расположились в километре от шоссе за огородами деревни, на спуске к небольшой речушке, выкопав 2 ряда землянок. А в лощине, где протекала речушка, вблизи шоссе стоял чудом сохранившийся мраморный памятник генералу Н.Н. Раевскому и его сыновьям, которые в 1812 г. на этом месте повели русских солдат в атаку на французов.

После оборудования землянок началась обычная армейская служба с учениями и прыжками с парашютами. Скоро нам объявили, что нашей бригаде при общем построении и параде снова будут вручать гвардейское знамя. Поэтому для готовности к этому торжеству, каждый день по 4 часа стали проводить занятия по строевой подготовке всего дивизиона. В первый же день занятий нам так надоела маршировка десантным шагом, что мы решили как-то увильнуть от этой повинности. Кто-то сообразил, что утром на проверке по форме 20 (т. е. на вшивость) в отделении разведки надо найти вошь. На следующий день такая вошь была найдена, и старшина тожественно объявил, что у разведчиков вшивость 20%, и нас отправили топить баню и мыться. Так как мы оказались свободными от маршировки, то вечером нас отправили в караул, через день дежурными и так далее. Так все дни маршировок мы были в нарядах, и поэтому парад прошёл без нас.

В конце сентября замполит дивизиона, читавший нам газеты на политзанятиях, сообщил, что Финляндия подписала перемирие и вышла из войны. В какой-то мере и мы были причастны этому событию и даже немножко гордились, что способствовали этому замирению.

Кроме учебных прыжков с парашютами, каждый батальон пехоты проходил занятие по наступлению на противника с боевыми стрельбами. Батальону придавалась ещё батарея из нашего дивизиона. На занятиях присутствовали: командир дивизии, командир бригады и от нашего дивизиона начальник артиллерии бригады, — молодой интеллигентный подполковник, — который брал одного разведчика в качестве вестового. Однажды и я был у него вестовым. Во время занятий подполковник держался рядом с командиром дивизии, иногда посылая меня на миномётную полковую батарею (калибр 120 мм) или к командиру батальона с каким-нибудь приказанием. Раз я наткнулся на группу санитаров, которые перевязывали легко раненого младшего лейтенанта и солдата. Оказалось, что мина, небрежно выпущенная из ротного миномёта, поразила своих солдат, а не учебную цель.

Как-то, когда я добрался до нашей миномётной батареи, там шла стрельба всеми 4-мя миномётами калибра 120 мм. При стрельбе из миномёта стреляющий опускает мину в ствол миномёта (трубу), она накалывается на иглу зарядом и выстреливается из трубы. Расчёт при этом закрывает уши и поворачивается спиной к миномёту, чтобы не оглохнуть. После очерёдного залпа кто-то закричал, указывая на миномёт, что мина не вылетела из трубы. Чтобы извлечь её оттуда, надо как-то приподнять, наклонить трубу и попытаться поймать мину, которая выскальзывает из трубы и весит 60 кг. При этом есть опасность взрыва мины. Начался горячий спор, — вылетела мина или нет. Наконец, стреляющий Петька Овчинников, – человек горячий и неуравновешенный, — схватив следующую мину, закричал: «Разбегайсь!» Мы все бросились с огневой позиции и легли на землю. Он опустил следующую мину в трубу, а миномёт выстрелил обычным образом. Если бы в нем была первая мина, то в трубе взорвались бы сразу 2 мины, и Петька бы погиб.

По прошествии какого-то времени в бригаде стали пропадать отдельные солдаты. Их находили убитыми в окрестных лесах или недалеко от деревень. Так одного старшину нашли мёртвым в крапиве вблизи деревни. Тогда командование бригады решило «прочесать» ближайшие леса. Все солдаты бригады были вооружены десантными автоматами ППС (Пистолет Пулемёт Симонова). Нас построили на опушке леса и, развернув в цепь, повели через лес. Мы шли с интервалом 3 – 5 м. друг от друга, держа автоматы на боевом взводе. На одной полянке в густой чаще леса мы наткнулись на покинутую землянку, перед входом которой валялась немецкая каска. Возможно, в этой землянке когда-то жили партизаны. Ничего примечательного на нашем участке «прочёсывания» мы больше не обнаружили, но слышали, что на других участках задержали несколько человек, которые, как бывшие «полицаи», скрывались в лесу. Во всяком случае, после «прочёсывания» исчезновение солдат прекратилось.

Днепр, протекающий через г. Могилёв, был в 3 – 5 км от нашего расположения, и наше отделение разведки иногда ходило заниматься на его берега. По нашему высокому берегу проходили немецкие окопы, которые они оставили примерно 2 — 3 месяца назад, отступая из Могилёва. Однажды в окопах мы обнаружили пачку листовок, обращённых к нашим солдатам. Наш замполит на одном из политзанятий призывал нас не читать немецкие листовки, если они попадутся. Но мы полюбопытствовали, прочли и были поражены примитивностью немецкой пропаганды. Например, в верху листовки столбцом было напечатано «СССР», а с каждой большой буквы строчки начиналось новое слово, и столбец читался, — Смерть Сталина Спасёт Россию. Далее, солдат призывали переходить на сторону немцев, пропуском будут эти листовки, и солдаты получат отпуск для свидания с семьями.

Следы немецкой оккупации в деревне Сельцы возникали иногда самым неожиданным образом. Так в ней необычно часто встречались молодые красивые женщины с марлевыми повязками то на правой, то на левой ноге. У жителей мы узнали, что эти женщины были насильно забраны немцами в дома терпимости («бардаки») для солдат и офицеров немецкой армии. Там им на ногах вытатуировали номера: в офицерских домах на левой ноге, в солдатских – на правой. Теперь, вернувшись домой, они скрывали эти позорные знаки марлевыми повязками.

Общения офицеров и солдат бригады с жителями окрестных деревень завязывались на почве обмена, — например, продуктов на самогонку. Чтобы прекратить утечку продуктов из солдатских котлов в деревни, командир бригады подполковник Макаров стал неожиданно проверять батальонные и дивизионные кухни, продукты которым выдавали только на 1 день. Если у повара находили какие-то излишки продуктов (например, сахар), значит, он уворовал их для обмена на самогонку, и его отдавали под суд. Судил военный трибунал, и повара отправляли в штрафную роту от 2-х – до 6-ти месяцев в зависимости от величины кражи. В нашем дивизионе дважды состоялись показательные суды над поварами, но вновь назначенные повара продолжали воровать, хотя и знали последствия.

В окрестных деревнях часто стали встречаться женщины, носившие белые шёлковые или перкалевые платочки, сшитые из ворованного парашютного материала. А солдаты, получая запасной парашют для прыжков, стали проверять наличие вытяжного парашюта. За такой парашют, имевший площадь 1 – 2 кв метра в деревнях давали пол литра самогона, и его могли украсть. Грандиозную кражу парашютов организовал наш командир отделения разведки Сашка Лаптев. Он, Женька Клубникин и командир отделения разведки 2-й батареи украли 3 больших парашюта. Площадь парашюта была 28 кв метров, и из него можно было нарезать не только платочки, но и куски для платьев. Их каким-то образом выследили, арестовали и посадили на бригадную гауптвахту. Один парашют они успели разрезать и продать полностью, другой – только частично продать, а третий был найден целым. Они часто отлучались из расположения дивизиона, а мы думали, что они ходят по «шалманам» («шалманами» назывались места, где можно было познакомиться и развлечься с женщинами) в какие-нибудь деревни по разрешению командира взвода Н. Удалова. Теперь же оставшиеся разведчики стали 3 раза в день носить им еду на гауптвахту.

Через месяц их судил военный трибунал на поляне перед всем дивизионом. Оказалось, что Сашка Лаптев был вором-рецидивистом и раньше сидел в лагерях. А мы вспомнили, как он, расхаживая по землянке, всегда пел блатные песни, которых знал великое множество. Сашку лишили ордена «Славы», которым он был награждён за форсирования Свири, и исключили из партии. В последнем слове они просили «для искупления своей вины перед Родиной» направить их в штрафную роту, но прокурор потребовал дать им 10 лет лагерей, сказав: «Без вас войну кончим». Вечером я в последний раз принёс им котелки с ужином, а гауптвахту охраняло уже 4 автоматчика. Женька же ругал следователя за то, что он их обманул, обещая только штрафную роту. Если бы не обман, то они давно бы сбежали с гауптвахты и на эшелонах, идущих на запад, уехали бы на фронт. Железная дорога проходила совсем близко от расположения бригады. В декабре месяце мы получили письмо от Женьки, в котором он писал, что они в Архангельской области работают на лесоповале.

А подполковник Макаров вёл борьбу и против самовольных отлучек офицеров из расположения бригады. Обычно, когда стемнеет, он на автомобиле «Вилис» отправлялся объезжать окрестные деревни, в которых были «шалманы», вылавливал там офицеров и приказывал им сейчас же явиться в штаб бригады. Когда офицеры приходили в бригаду, их отправляли на «офицерскую гауптвахту», на которой они сидели до утра. Гауптвахта представляла собой большой заасфальтированный открытый котлован, сооружённый немцами неизвестно для каких целей. Утром офицеров просто отпускали по своим подразделениям.

Наш командир разведки Н. Удалов жил в отдельной землянке и вместе со своим другом, младшим лейтенантом Кудрей, который служил фельдшером, часто гулял по «шалманам». Как-то Удалов, чтобы не попадаться командиру бригады, попросил меня ночевать в его землянке и ночью следить за шоссе, которое проходило в километрах 2-х от нас. Если я увижу, что Макаров поехал по шоссе, то должен бежать через поля в деревню Буйничи и в определённом доме предупредить Удалова. Ночью лучи от мощных фар «Вилиса» позволяли увидеть на шоссе едущую машину. До деревни Буйничи было 3 – 5 км, и, посмотрев какое-то время на шоссе и ничего не увидев, я пошёл спать в землянку. А утром прибежал Удалов, злой и замёрзший на «офицерской гауптвахте», и стал меня укорять, что я не предупредил его о Макарове. Больше он не пытался сделать меня своим «ординарцем».

Однажды меня и Султагазина направили в штаб корпуса для передачи пакета каких-то важных документов. Штаб корпуса располагался в Печерском лесу за Могилёвом, и меня, как бывшего жителя Могилёва, назначили найти кратчайшую дорогу до штаба. Наш путь лежал через город, и мы доехали до его окраины на попутной военной машине. А далее через улицы и переулки мы вышли на дорогу к Печерску, и, войдя в Печерский лес к вечеру добрались до штаба. Мы передали пакет, а солдаты из караула предложили нам переночевать в караульном помещении, так как уже стемнело. Но мы, посовещавшись, решили ночевать в городе, попросившись на ночлег в какой-нибудь дом. Дойдя до окраин, мы стали искать пристанище, но всюду получали отказ, — по-видимому, жители боялись впускать незнакомых солдат к себе в дом. Так мы прошли почти всю улицу, устали, замёрзли и разозлились. Подойдя к очерёдному дому и получив отказ, я громко выкрикнул, что если сейчас нам не откроют, то дам очередь из автомата по крыше и подожгу дом. В наших автоматных рожках каждый второй патрон действительно был зажигательным. Нам открыли дверь, в первой же комнате мы бросили полушубки на пол и завалились спать. А утром мы увидели, что в этом доме живут две женщины, пожилая и молодая, с двумя или тремя маленькими детьми. Хорош был бы я, исполнив свою угрозу? Да, страшен вооружённый человек!

Священник Евгений Амбарцумов, 1956 г.

Воспоминания о Е.В. Амбарцумове.

Против нашей землянки находилась землянка санчасти, в которой жили санинструкторы нашего дивизиона. Вскоре я близко познакомился с санинструктором Евгением Владимировичем Амбарцумовым, ставшим моим старшим другом и оказавшим определяющее влияние на моё мировоззрение и дальнейшую жизнь. Женя служил в нашем дивизионе в чине младшего сержанта и на Карельском фронте был награждён медалью «За отвагу». Он был старше меня на 8 лет, окончил факультет русского языка и литературы Московского педагогического института и был женат. До войны Женя и его жена Таня работали в школе преподавателями. Отсутствие систематических учений и слабость дисциплины после фронта позволяли нам довольно часто общаться друг с другом.

Как-то, слоняясь возле землянок, в разговорах с Женей я пожаловался на скуку и отсутствие книг для чтения. На что он предложил иногда играть в шахматы в его землянке, где жил ещё один санинструктор. Вскоре игра, в которой я проигрывал партию за партией, перешла в беседу о литературе, и Женя предложил пересказывать некоторые литературные произведения. Первым таким «произведением» был рассказ об Иосифе Прекрасном, который к моему изумлению оказался из Библии.

При дальнейших разговорах был затронут мучивший меня тогда вопрос о гибели отдельного человека на фронте. Казалось, что смерть настигает солдат случайно: некоторые оставались живы в самых невероятных переделках, другие же погибали при обстоятельствах, совершенно исключавших смерть. Выходило, что жизнью и смертью человека правит слепой случай. Но с точки зрения Жени оказалось, что они предопределены Высшим Разумом — Богом. В дальнейшем, постепенно выявилось его религиозное мировоззрение. Сначала оно меня несколько разочаровало своей простотой и некой тривиальностью: Бог — Христос — Церковь. Во-первых, всё это отрицалось в советской школе, во-вторых, я ожидал услышать о некой таинственной, необычной, «истинной» религии. По-видимому, некую религиозную экзотику многие и сейчас ищут, увлекаясь теософией, рерихианством, кришнаизмом и другими гностическими учениями.

Однако, в многочисленных вопросах и ответах Женя развернул передо мною стройную логически непротиворечивую систему своего религиозного мировоззрения, которая подкреплялась примерами из его личной жизни, литературы и жизни его родных и знакомых. Всё это излагалось без всякого пафоса и поучительности с характерным добродушным подсмеиванием над собой и обстоятельствами. Надо сказать, что Женя обладал ненавязчивым чувством юмора и почти в любом событии отыскивал забавные стороны, хотя и давал ему христианское освещение.

В этих разговорах постепенно открывалась вся его жизнь, круг его интересов и знакомых, и росло доверие к его мировоззрению. Одновременно в них чувствовался интерес и к моей жизни, и участие в моей судьбе. Вот эти внимание и доброжелательность к любому человеку оказались самыми замечательными чертами и его личности, и его православного мировоззрения. Я не могу вспомнить, когда конкретно доверие к Жене и его мировоззрению переросло в мою христианскую веру, и я стал верующим человеком. Это, конечно, произошло не сразу, но уже к ноябрю 1944 г. я выучил со слов Жени «Отче наш» и по утрам молился за какими-то штабелями брёвен и досок возле землянок.

К середине декабря «солдатская почта» принесла весть о расформировании нашей воздушно-десантной бригады. До этого мы дважды пломбировали укладки парашютов, что означало скорое десантирование в тыл немцам. Однако никто не принимал этого всерьёз, поскольку «солдатская почта» молчала. Сейчас же слухи о расформировании ширились и подтверждались ещё большим ослаблением дисциплины и прекращением учебных прыжков с парашютами.

К новому 1945 г. слухи настолько окрепли, что Женя предложил пойти вместе в Могилёв в церковь на вечернюю Рождественскую службу. Он выхлопотал у командира дивизиона увольнительные записки на себя и меня, хотя я и не был у него в подчинении. Надо сказать, что в дивизионе я заметил какое-то особое расположение к Жене не только рядовых солдат, но и командования. Кажется, он напрямую объяснил командиру дивизиона, для чего нам нужны увольнительные, и тот не отказал. Таким образом, я впервые в жизни оказался в церкви на службе, которая произвела на меня огромное впечатление, хотя я и ничего не понимал.

Официально о расформировании бригады объявили 7 января 1945 г. Пехотные батальоны сводились в полк, направлявшийся на фронт в Венгрию в район озера Балатон, а из нашего артдивизиона выделили команду в 25 человек для охраны оставшегося десантного вооружения и боеприпасов, которое свезли на станцию Буйничи в 2 км от г. Могилёва. Женю назначили в эту команду санинструктором, а он попросил командира дивизиона включить в неё и меня.

Старшина нашей команды получил несколько тонн картофеля, сгрузил его в одну из освободившихся землянок и оставил Женю и меня караулить эту картошку до устройства команды в деревне Буйничи. Так мы в течение 2-х недель оказались одни и занимались только приготовлением еды и разговорами. Иногда к нам забегал проститься кто-нибудь из бывшего дивизиона, и Женя всегда напутственно беседовал со знакомым, намекая на Провидение и милость Божию. Шла война, и судьба каждого из нас была неопределённой.

Непрерывное общение с Женей в это время порождало у меня массу вопросов о вероучении и о религиозном миросозерцании. Я уже не помню весь круг обсуждаемых вопросов, но вот некоторые из них — чудо, страдания, творение «из ничего», соотношение добра и зла и некоторые другие. Иногда вопрос оказывался слишком отвлечённо-философским, и Женя сразу говорил, что он недостаточно знаком с философскими системами, чтобы как-то связать философию и христианство. Но у него есть друг, — Андрей Утешев, который в этом разобрался, и я могу поверить, что эта проблема не противоречит христианскому мировоззрению. Андрей Сергеевич Утешев (1916 – 1976 г.г.) был школьным товарищем Жени со времени их жизни в г. Загорске (Сергиев Посад). В 1931 – 1932 гг. они учились в одном классе, и Андрей вспоминал, как на одном из уроков учительница призвала детей проголосовать за закрытие ближайшей церкви. Из всего класса только Женя и Андрей отказались голосовать. Женя заявил, что голосовать должны только те люди, которые ходят в этот храм и им решать, закрывать его или нет.

В деревне Буйничи.

Когда мы перебрались в деревню, я стал ходить в караул, а Женя следил за здоровьем солдат и организовывал бани. Жили мы, кроме лейтенанта и старшины, в одной избе, в которой устроили нары и сложили плиту для варки пищи. Эту большую комнату уступила нам солдатская вдова с двумя детьми, переселившись на кухню. А в караул ходили за 2 км на станцию, и сначала караульную службу несли по уставу. Но потом из-за бесхарактерности нашего лейтенанта, которого солдаты прозвали «Тяни-Толкай», дисциплина настолько упала, что караульные ночью спали, а днём периодически показывались возле ящиков с оружием и боеприпасами, которые располагались под открытым небом.

Когда быт в команде был налажен, в ней образовалось несколько солдатских группировок по интересам проведения свободного времени: одни интересовались клубом, танцами и заводили знакомства с местными девушками, другие стремились добыть выпивку или пытались охотиться на зайцев с автоматами. Наша компания, состоявшая из 3-х человек, – Жени, меня и Витьки Харламова, — была прозвана «учёной», поскольку проявляла интерес к книгам и водилась со школьной интеллигенцией. Вокруг Жени в команде создалась удивительно доброжелательная и спокойная обстановка. Никто с ним не был запанибрата и никто не пытался втянуть его в наши мелкие солдатские авантюры, вроде поисков самогонки или глушения рыбы в Днепре. Он оставался неким умиротворяющим центром, а разгневанным я видел его только раз, когда он отнимал карманное Евангелие, выпавшее у него во время сна и подобранное одним солдатом, который глумливо собирался его читать.

Против нашей избы стоял учительский дом, в котором жил директор местной школы и семья учительницы литературы. Учительница при оккупации партизанила в лесах, в лесах вышла замуж и там же похоронила своего грудного ребёнка. Жила она с братом-инвалидом и матерью, а муж был на фронте. Женя, как бывший учитель литературы, познакомился с этой семьёй и ввёл меня к ним. Семья была абсолютно нерелигиозной, но Женя, постепенно раскрываясь, стал высказывать свои религиозные убеждения. Обычно старушка-мать слушала Женю доброжелательно, а учительница всегда возражала. Когда у неё не хватало аргументов противостоять, она говорила: «Я не хочу ничего этого знать, я хочу быть счастливой». Для меня эти диспуты были очень поучительны, а Жене, кажется, удалось пробудить в её душе некоторое христианское самосознание. Так весной она даже согласилась сходить вместе с Женей к пасхальной заутрене в Могилёв.

Поскольку дисциплина ослабла, и солдаты были вооружены, то естественно начали случаться чрезвычайные происшествия (ЧП). Однажды несколько наших солдат поехали за дровами в бывшее расположение дивизиона, взяв лошадь в совхозе. На дрова шли накаты, стены и полы бывших наших землянок. Но в этот раз там оказался часовой какой-то новой части, который стал стрелять без предупреждения и тяжело ранил в голову нашего солдата. Женя перевязал его и отвёз в Могилёв. Он умер в госпитале, спустя несколько часов, его привезли обратно в Буйничи, и мы похоронили его на сельском кладбище. Через некоторое время из военной прокуратуры г. Могилёва пришёл приказ, выкопать его тело и доставить для обследования. Лейтенант попросил в совхозе лошадь, а везти гроб с телом поручили мне, так как я хорошо знал расположение улиц и быстро мог найти адрес прокуратуры. Мы оставили убитого в прокуратуре, а потом узнали, что следствие признало стрелявшего часового психически больным. Эта неожиданная смерть вдали от фронта тяжело переживалась нами. Я и сейчас молюсь о его душе, хотя не знаю, был ли он крещён.

Другое ЧП связано с убийством демобилизованного однорукого солдата, ходившего по окрестным деревням и продававшего трофейные немецкие напильники. Застрелили его наши, — пьяные младший сержант Ададуров и солдат Мельников. Поскольку станционная стрелочница видела их бегущими к станции, то они были заподозрены и арестованы, а нас стали вызывать к военному следователю в Могилёв. Женя считал, что ребят надо пожалеть и на допросах отрицать присутствие пьяных в карауле. Но нашлись деревенские свидетели, и их засудили. Позже, обсуждая грехи нашей буйнической жизни, Женя указал и на этот грех лжесвидетельства.

В марте 1945 г. почти все солдаты нашей команды заболели «куриной слепотой», так как в нашей пище не было витамина «А». С наступлением сумерек солдаты становились слепыми, а свет от лампы или фонаря виделся как локальное светлое пятно. Женя разъяснил, что для излечения надо поесть печень какого-нибудь животного. И вот мы стали охотиться на всякую дичь — зайцев, куропаток и даже воробьёв. За месяц удалось застрелить только 1-го зайца и 5 куропаток. Их сваренная печень делилась на мелкие кусочки между больными. Однако такого лечения хватало на 2 — 3 дня, а потом болезнь надвигалась снова. Тогда Женя поехал в г. Бобруйск в 16-ю воздушно-десантную бригаду, на довольствие к которой мы были прикреплены, и выпросил там литр рыбьего жира. Он лично давал нам его по столовой ложке и вылечил всю нашу команду.

Доброжелательная общительность Жени, так меня сначала изумлявшая, а потом восхищавшая, проявилась и при вторичном посещении могилёвского храма где-то в начале февраля. После вечерней службы Женя подошёл к старенькому священнику и представился как сын священника. Поговорив с ним минуты 3, священник пригласил нас к себе в дом, который находился здесь же во дворе храма. После беседы и чаепития мы отправились к себе, предварительно уговорившись получать у него некоторую религиозную литературу. Первой такой книгой была «Жития святых», формат которой позволял незаметно засунуть её за ремень под гимнастёрку. Эту книгу я прочёл, стоя на посту на улице и положив её на снарядный ящик. Из неё я на всю жизнь запомнил житие Филарета Милостивого и на собственном опыте убедился, как милость к ближнему возвращается к тебе сторицей. Я знал, что Женя поддерживает непрерывный контакт с этим батюшкой, хотя выбраться к нему в условиях почти казарменного положения было очень не просто.

После своего сознательного принятия христианства я стал думать, как мне избавиться от комсомольского билета. Вообще в армии, где мне приходилось служить, никакой комсомольской работы не проводилось. Только в запасном полку иногда собирались комсомольские взносы, а в действующей армии о комсомоле никогда и не упоминали. Выйти из комсомола в нашей команде было очень просто: у нас не было ни комсорга и никакого учёта. Поэтому я выбросил свой комсомольский билет в нашу солдатскую уборную, которая была выкопана за огородом. В дальнейшем, когда меня спрашивали, я заявлял, что я — не комсомолец.

В начале марта на меня обрушились приступы малярии, которую я “подцепил» в запасном полку в Тоцких лагерях Оренбургской области. При втором приступе Женя отвёз меня в госпиталь, находящийся в Печерском лесу под Могилёвом. Пролежав там неделю, я узнал, что исцелиться от малярии, приступы которой повторяются и через месяцы, и через годы, можно, пройдя курс лечения акрихином. Для этого надо иметь около 80 — 100 таблеток акрихина, что в полевых условиях достать немыслимо. И всё же Женя всегда привозил мне из командировок какое-то количество таблеток, и мне удавалось справиться с очередными приступами. Этот эпизод послужил нам темами для обсуждения страданий человека и соотношения болезни и греха.

О конце войны мы узнали в ночь с 8-го на 9-е мая по феерической стрельбе ракетами и трассирующими пулями в Могилёве, который хорошо просматривался с нашего высокого берега Днепра. На следующий день и мы, выстроившись у избы, к радости деревенских мальчишек тоже дали залп из автоматов. Утром же по деревне громко голосили и рыдали вдовы, чьи мужья уже никогда не вернутся домой.

Сразу после окончания войны началась интенсивная подготовка к перевозке нашего склада в г. Минск на Окружную Артиллерийскую Базу. Так как снаряды и мины пролежали в ящиках под открытым небом почти полгода, многие ящики развалились. Кроме того, у многих мин крысы или мыши съели защитные целлюлозовые прикрытия взрывателей, и они оказались открытыми. Поэтому от колебаний воздуха или толчков при перевозки, мина могла произвольно взорваться, и мы стали проверять все мины, ремонтировать и сколачивать ящики. Представитель Базы решил загрузить все хорошие боеприпасы в ящики, а опасные мины и снаряды взорвать. Чтобы ближе носить снаряды и мины к месту взрыва, мы хотели их взорвать недалеко от нашего склада. Но местные жители указали нам, что при оккупации на этом месте была расстреляна и закопана колона евреев, пригнанная из Могилёва. Тогда мы нашли глубокую воронку ближе к шоссе и, сложив туда мины и снаряды, взорвали их.

Наконец, всё было перевезено, и мы, распрощавшись с Буйничами, переехали служить на Окружную Артиллерийскую Базу в Красном Урочище в 6 км от г. Минска.

Продолжение следует.