Рядовые труженики Ленинграда

Январь. Морозный вечер. Сквозь легкую дымку снежинок видна вся многообразная красота очертаний нашего города, ярко освещенного радужными, мерцающими огнями.

Эта светлая красота особенно остро воспринимается теми, кто долгие, долгие дни и ночи неразрывно делил с Ленин­градом все невзгоды прошедшей войны, кто знал и так близ­ко видел его иным, у кого боль за все испытания родного города никогда не утихает.

И вновь перед глазами, тревожа память, встает наш го­род, покрытый непроницаемой тьмой, опаленный, изранен­ный, притихший в затаенной тревоге и ожидании.

Сейчас много добрых слов говорится о героизме жите­лей блокадного Ленинграда. Но ни у кого тогда не было никаких помыслов о героиз­ме. Мы были просто рядовыми тружениками на своих постах, оставаясь верными любимому городу до последнего дыхания. Я расскажу лишь о немногих переживаниях рядовой блокадницы.

Наша память порою до удивления бывает неподвластна никаким законам. Ведь в течение 900-дневной осады города были, безусловно, и теплые дни. Но я совершенно не помню ни одного из них. В память врезалось лишь ощущение беско­нечного пронизывающего, изматывающего мороза.

Город, скованный морозом, казалось, беспокойно прислу­шивался к слабеющим ударам человеческих сердец, к едва теплящемуся дыханию тех, кто оставался с ним, словно по­нимая, как необходима, как ценна была для его спасения каждая человеческая жизнь. А для ее продления так нужна была хоть капля тепла.

Согреться возле «буржуйки» оставалось лишь мечтой: не было сил собирать обломки у разрушенных домов или ломать мебель, увы, такую неподдающуюся. Каждая маленькая ще­почка была тогда намного дороже современного гарнитура — она помогала сохранить и продлить жизнь.

Кроме холода, другим тяжким бедствием была окружав­шая нас темнота. В вечерние и ночные часы город погружал­ся в непроглядную тьму. Какую трагедию могла вызвать ма­лейшая световая полоска в окне (даже от самодельного све­тильника, электрического света ведь не было), знал каждый из нас. Изредка проезжавшие машины шли с затемненными фарами, прикрытыми специальными козырьками.

Продвигаясь по наледям, сугробам и ямам улиц, порой приходилось в полной тьме обходить страшное, скорбное препятствие — это мог быть человек, совсем недавно закоченев­ший на улице.

Испытаниям, казалось, не было предела, но вместе с ис­пытаниями закалялась и воля. Вначале при звуках сирены, извещавшей о тревоге, мы торопливо направлялись в бом­боубежище, Но вскоре непрерывно повторяющиеся тревоги уже не заставляли нас покидать свои рабочие места. Толь­ко сердце в такт метроному билось тревожно и. напряженно.

Менее устрашающими были для нас артиллерийские, об­стрелы. Помогали указатели: какая сторона улицы являлась наиболее опасной. Услышав над головой свист и шипение тяжелого снаряда, мы понимали, что он несет страшную беду куда-то дальше.

Косившая ленинградцев смерть от голода переставала быть мучительной. Люди настолько ослабевали, что чувство голо­да уже не терзало их. Они тихо, порою незаметно для окру­жающих засыпали навсегда.

Ясно помню тот день, когда непробудный сон оказался совсем рядом со мной. Меня охватила невероятная слабость. Предчувствие говорило о том, что сон этот будет последним. Рядом в комнате оставалась на мое попечение до при­хода матери 9-летняя девочка.

— Передай маме,— сказала я,— что чувствую себя очень плохо, я должна лечь, не знаю, смогу ли еще встать.

Через некоторое время едва уловимое движение в комна­те заставило меня открыть глаза. Возле моей кровати, на стуле, я увидела кружку, наполненную горячим и крепким ча­ем. Пар, поднимавшийся над этим горячим напитком, согревал мое лицо. Нескончаемый сон на этот раз был отодвинут верной, доброй рукой.

Да, какими едиными, сплоченными были тогда ленинград­цы, как в самые безысходные минуты старались быть ближе друг к другу и всегда чувствовали рядом протянутую руку помощи. Это спасало нас от страха и отчаяния.

В связи со срочными вызовами на работу нам, сотруд­никам райисполкома, был выдан пропуск «на право прохода по Ленинграду в вечерние и ночные часы и во время тре­воги». Как-то я возвращалась с работы очень поздно. Вокруг мрач­ная темнота, настороженное безмолвие и тот же такой не­забываемый леденящий мороз. В руке у меня был маленький ручной фонарик, едва освещавший дорогу — на один-два шага. Ясно помню то место (угол Загородного и Звенигород­ской), где на неровной дороге, поскользнувшись, упала возле сугроба.

Подняться не было сил, чувствовала, что все сильнее про­низывает холод. Как сквозь туман, я вдруг увидела прибли­жающуюся машину с затемненными фарами. Она шла прямо к тому месту, где я лежала почти неподвижно. Заметит ли ме­ня шофер среди сугробов? Машина резко остановилась рядом. Шофер помог мне подняться в кабину, спросил, куда я иду. Едва владея речью, я назвала адрес. По дороге мы не проронили ни слова. Все то чудовищно тяжелое, что мы видели и переживали, требовало молчания. Каждое лишнее слово казалось тогда кощунством.

Когда машина подъехала к дому, я осторожно достала из сумки крохотный сверток с ломтиком хлеба, своим днев­ным пайком, и молча протянула его моему спасителю. И в ответ на это я прочла горькую обиду и упрек на его черном, опухшем лице. Сердито отстранив мою руку, он тяжело вздохнул.

Опять отвел от меня подступившую беду истинно доб­рый, бескорыстный, чистой души человек. Ведь тогда отказаться от предложенного кусочка хлеба было невероятно трудно. Навсегда запомнились мне это молодое опухшее лицо и имя спасшего меня человека — Павел. Выйдя из машины, бережно держа эту крошку хлеба, я ощупью пробиралась домой по промерзшей, темной лестнице. Было ли у меня ощущение спасенной жизни? Нет. Ведь тогда наша жизнь находилась под угрозой каждую секунду. И я не знала, что еще может ждать меня в эту полную грозной опасности ночь.

Но выжить было так-необходимо — ведь утром предстояла подготовка к эвакуации большой группы детей, оставшихся в осажденном городе без единого родного человека. Да, рас­слабляться было нельзя.

В чем черпали тогда ленинградцы свои удивлявшие всех силы и выносливость? Ответ совсем простой и краткий — это была ничем непоколебимая вера в неминуемую нашу победу. Иного быть не могло. Надо было лишь на своем посту де­лать все возможное и невозможное, чтобы эту победу при­близить. Для этого город должен был, вопреки всем усилиям врага, оставаться живым — только в этом таилось его спа­сение.

И шла поистине непреклонная, отчаянная борьба за жизнь, когда во имя нее отвоевывали каждый шаг, каждое дыхание, каждое движение, без стона, без жалобы, без упрека — во имя священной цели. Да, ничто не могло сломить волю и довести до отчаяния ленинградцев. Но были испытания, перенести которые каза­лось невозможным.

Рядом с моим домом находилась детская школа. В тот суровый зимний день 1942 года у школы стояла крытая, мрачная машина и какие-то люди медленно выносили из зда­ния и осторожно укладывали в машину маленькие неподвиж­ные тела детей. Это их, беззащитных, нацеливались убивать фашисты во время своих злодейских обстрелов и бомбежек. Очень тяжелыми были встречи и с обездоленными детьми.

В яростные морозы зимы 1941/42 года для больных тя­желой формой дистрофии были организованы «раздаточные пункты». В небольшом холодном помещении (в доброе мир­ное время здесь размещалось уютное кафе) закутанные, по­черневшие люди подходили к прилавку и получали порцию горячей похлебки, соевой, дурандовой или чечевичной. Тут, же, у прилавка, эту порцию выпивали, чтобы затем на­полнить посуду кипятком. Горячая вода в те дни была очень ценной, ведь согреть ее дома было не на чем. Обжигая ла­дони, люди держали посуду с кипятком и на какие-то минуты отогревались.

После тяжелой болезни довелось и мне однажды прийти в этот спасательный пункт. В кармане я берегла маленький кусочек шоколада, полученного по карточкам вместо сахара. Я мечтала насладиться им с горячей водой. Подойдя к столику с кружкой кипятка, я бережно развернула драгоценный па­кетик, решая трудную задачу, сколько оставить на другие дни.

Но внезапно меня охватила неясная тревога. Я почувст­вовала на себе чей-то пристальный, настойчивый взгляд. Под­няла голову и вдруг встретилась с глазами мальчика, сжав­шегося в комочек и почти совсем незаметного среди толпив­шихся у прилавка людей. Мальчик неотрывно, словно заво­роженный, смотрел на меня. В глазах у него не было ни мольбы, ни просьбы. Чувствовалось, что он независимо от своей воли не мог оторвать своего остановившегося взгляда от лежавшего передо мной кусочка шоколада.

При всем богатстве нашего языка невозможно воплотить в слова то смятение, то чувство, которое меня охватило. Ино­го выхода ведь не могло быть. Я осторожно подняла кружку и маленький пакетик. Но кто-то высокий, закутанный в шаль, будто случайно преградил мне дорогу. За его спиной мне те­перь не стало видно ребенка.

Незнакомый пожилой человек наклонился ко мне и, видя мои испуганные глаза, тихо сказал: «Не волнуйтесь, пейте свой «чай», — при слове «чай» на его опухшем лице мелькну­ло какое-то подобие улыбки, — этот мальчик из нашей квар­тиры. Мы сейчас пойдем домой». В руках у этого доброго человека была кружка, наполненная чечевичной похлебкой, которую он бережно сохранил для ребенка. С каким-то неизъяснимым чувством, еще долго потом вла­девшим мной, я медленно вышла на заледеневшую улицу.

Так близко, рядом я видела ленинградцев с их безмерной человечностью, с их каждодневным, каждоминутным подви­гом, с их несокрушимой волей, плечом к плечу преодолевав­ших до последнего дыхания все неимоверные испытания.

Источник: Память: письма о войне и блокаде. Л.: Лениздат, 1987.