Самарины-Чернышёвы: предвоенные, военные годы

Мои родители поженились в 1936-м году, но знакомы они были, наверное, с 1914-15-го года, потому что они принадлежали оба к тому кругу московской интеллигенции, который был очень тесен. У них была масса общих знакомых, а самым близким и общим для них знакомым был воспитатель моего отца – Сергей Николаевич Дурылин, и он же был домашним учителем брата моей матери. Прекрасный воспитатель мальчиков, он работал в обеспеченных высококультурных дворянских и купеческих семьях. Кроме педагогики он занимался археологией, был секретарем философского общества, писателем, журналистом и потом стал священником. Это был не только учитель, но ближайший друг моего покойного отца. Он бывал в Абрамцеве — имении Мамонтовых. Вместе с ним отец мой приезжал в Абрамцево, где в то время постоянно жила моя мать. Так что они знали друг друга очень давно, а поженились они в 1936 году, довольно поздно. Матери уже был 31 год, а отцу – 37.

Александр Дмитриевич Самарин с дочерью Елизаветой, 1905 год.

Мать моя — коренная москвичка из дворянского рода Самариных. Ее предок Нестор Рябец пришел от Даниила Галицкого к князю Даниилу Московскому служить в последние годы жизни святого князя до 1300 года. Я слышал, что он записан в Волынской летописи с указанием, в каких походах участвовал. Сюда Нестор пришел с большой дружиной в 200-300 воинов. Его внук Иван Родионович Квашня (прозван так за белое тело при рождении. С преподобным Сергием подписал завещание св. кн. Димитрия Донского) участвовал в Куликовской битве, командовал Костромским полком. Позже этот род стал называться Самарины. В 1613 году Самарины участвовали в выборе Михаила Федоровича на царство. Михаил Михайлович Самарин был сенатором при Петре I, руководил строительством Кронштадта. Вся Самаринская линия известна: у меня есть рукописная хроника Самаринской семьи. А другие предки тоже все связаны с Москвой. Не москвичей среди моих предков нет. Последним поселился в Москве мой прапрадед Иван Федорович Мамонтов в конце 1840-х годов и привез сына, будущего крупного промышленника и мецената Савву Ивановича Мамонтова, моего прадеда.

Николай Чернышёв с сыном Сергеем, лето 1938 года.

Мой отец – Чернышев Николай Сергеевич, родился в феврале 1898-го года, происходил из семьи фабрикантов, потомственных почетных граждан. Чернышевы в XVIII веке были крепостными крестьянами в селе Крылатском, где сейчас метро. Черныш – это профессия по выжиганию угля и дегтя, что делалось в лесу. Поскольку люди, как правило, были черные, прокопченные, то назывались они «черныши». Были кузнецы, были плотники, а эти были черныши. Прадед моего отца Андрей Трофимович уже был московским купцом. Умер в 1847 году, а его, Андрея сын был мой прадед – Иван Андреевич Чернышев, а дед мой – Сергей Иванович Чернышев, а отец – Николай Сергеевич, т.е. длинная достаточно цепь Чернышевых. Они занимались ткацким производством, у них была фабрика в Пирогове, рядом с Мытищами. Организовала ее вдова Андрея Трофимовича Пелагея Яковлевна (урожденная Щербакова). Дала название своему предприятию «Пелагея Чернышева и сыновья». В своем завещании она запретила делить капитал, распорядилась иметь семейное предприятие для своих сыновей и внуков. Она скупила почти все земли квартала между Немецкой улицей, Денисовским Бригадирским и Кирочным переулками. Мой дед Сергей Иванович – внук Пелагеи Яковлевны, был директором фабрики.

Когда фабрику национализировали, назвали «Пролетарская победа», она действовала при советской власти. С развалом СССР производство на ней прекратилось. Дед мой, Сергей Иванович, был оставлен в 1918 году на фабрике по просьбе рабочих главным инженером, потому что он фабрику очень хорошо знал, любил, и все его на фабрике уважали. Это уникальный случай, чтобы прежний хозяин, который по стандартам большевиков считался эксплуататором и врагом рабочих, был оставлен на фабрике по просьбе рабочих, чтобы руководить производством.

Промышленники начала XX века – это были культурные люди. Сергей Иванович окончил Петер-Пауль шуле (Peter-Paul-Schule) в Москве, в Колпачном переулке на Маросейке. Peter-Paul-Schule была школа для немецких мальчиков, но и русских туда брали.

Его отец Иван Андреевич Чернышев тоже кончил Peter-Paul-Schule. Иван Андреевич с тройками кончал, а Сергей Иванович на одни пятерки кончил эту школу и поступил в МВТУ (теперь МГТУ им. Баумана) и успешно окончил его. Был членом совета попечителей МВТУ. Это был грамотный инженер и хозяин производства, которое целиком модернизировал. В 1916-м году у него были деньги, потому что они делали шинельное сукно. Значительная часть сукна, которое шло в армию делалось тогда на фабрике «Пелагея Чернышева и сыновья».

Дед мой в 1916 году перевел миллион рублей в Англию для покупки нового оборудования. Тогда это были очень большие деньги, кажется, 2,5 миллиона долларов, не тех, конечно, долларов, которые сейчас. Они лежали в Англии до 1929 года. Он мог в 1917-м году уехать из России и организовать за границей производство, но он не хотел оставлять страну и свою уже не собственную фабрику, но свое любимое детище.

Конфисковали у него фабрику. Конечно, все стало совсем по-другому. Он не рассчитывал на то, что старое вернется. Он был привязан к своей семье, к своей фабрике, к своей Родине и остался. Мы очень высоко ценим это его решение, принятое, конечно, в согласии с женой, урожденной Самгиной. Она происходила из семьи колоколозаводчиков Самгиных. Завод был на Каланчевской улице, а жили в Замоскворечье в приходе Троицы, что на Пятницкой.

Сейчас церковь св. Троицы на Пятницкой принадлежит Свято-Тихоновскому университету (ПСТГУ), сейчас там служит о.Валентин Уляхин. Я нередко хожу туда и прошу поминать на проскомидии моих предков, которые были прихожанами этой церкви 150 и 200 лет назад. Это большое счастье — ощущать церковно связь поколений. Также я захожу в церковь св. ап. Петра и Павла на Новой Басманной, где венчались мои прапрадед и прапрабабушка, по другой линии, и захожу в церковь Вознесения на Гороховом поле, где ктитором в своем приходе был мой прапрадед Андрей Трофимович Чернышев. А узнал я о том, что он был ктитором, недавно из современного справочника по действующим храмам; в нем написано, что был большой колокол с надписью: «от ктитора Андрея Чернышева». Дом Чернышевых был рядом на Немецкой, ныне ул. Баумана.

Отец учился во ВХУТЕМАСе (Высшая художественно-техническая мастерская), стал художником. Это был человек простой абсолютно, безыскусный, в смысле житейском.

Н.С. Чернышев. Рисунок пером, 1916 г.

У него был большой талант, который проявился в юности в гимназические годы. У нас сохранился его этюд, гимназическая работа. Это Клязьма, река. Работа вполне совершенна. Выученные художники так пишут, а это писал гимназист. Поэтому, естественно, он пошел учиться во ВХУТЕМАС. Сергей Николаевич Дурылин его поддерживал, он был авторитетом в семье Чернышевых, и родители не препятствовали уходу старшего сына из семейного дела. Два его младших брата окончили МВТУ, но на своей фабрике им работать не пришлось. Один из них был доцентом Текстильного института им. А.Н.Косыгина.

Отец был арестован 16 декабря 1941-го года в Москве, когда немцы были под Москвой. Как художник, в советское время писать вождей он не мог, потому что это был человек верующий и простой, как я сказал, безыскусный. Какую-то лесть к власть предержащим проявлять на холсте он не мог, писать рабочих с красными знаменами на демонстрации тоже не мог, потому что взгляды были другими. Он дружил со своими старыми друзьями, большинство из которых стали священниками. Он сам не мог принять сан, потому что мать моя была второй его женой. Первая жена скончалась – Лидия Иосифовна – дочь известного московского священника Иосифа Фуделя и сестра известного писателя Сергея Иосифовича Фуделя, который был приятелем моего отца. Это была московская молодежная культурная среда. Они отнюдь не симпатизировали советской власти. Мои родители венчались дома в 1936-м году, они принадлежали к «непоминающим» вместе с епископом Афанасием Сахаровым, к которому был очень близок мой отец. Владыка бывал у нас дома. В книге о нем «Молитва всех вас спасет», изданной ПСТГУ, несколько раз упомянуты мои родители. Я храню пасхальное поздравление Владыки к моей матери. Когда я родился, в это время Владыка все время был в тюрьмах.

Епископ Афанасий Сахаров

Они, подобно Русской православной церкви за рубежом, были недовольны письмом заместителя местоблюстителя от 1929-го года, в котором были сделаны всякие в сторону советской власти согласительные слова; тогда как церковь уничтожалась, священников сажали, расстреливали, епископов сажали и расстреливали. «Непоминающие» были недовольны тем, что митрополит Сергий идет на союз с советской властью, которая на союз с Церковью не шла. Это был односторонний ход с тем, чтобы попытаться как-то уцелеть в условиях советской власти. Сейчас говорить о том, какой был результат этого, наверное, еще не время, но Владыка Афанасий считал, что Митрополит Крутицкий и Коломенский Петр (Полянский) является законным Местоблюстителем патриаршим и его одного поминал на Литургии как предстоятеля нашей Церкви.

Святейший Патриарх Тихон уже отошел в иной мир, а Местоблюстителем, согласно соборному решению на его похоронах, был поставлен митрополит Петр Полянский, который полгода примерно управлял Церковью, а потом был арестован. Митрополит Петр 10 лет находился в заключении, и связи с ним почти не было. Потом даже было неизвестно, жив он или нет, ведь когда он был жив, распускали слухи, что он скончался, а когда был расстрелян, то пускали слухи, что он жив. Кто-то должен был управлять Церковью, и это на себя взял митрополит Сергий Страгородский. Собор собрать было нельзя. Владыка Афанасий, когда после кончины Патриарха Сергия был избран Патриарх Алексий I, написал письмо всем своим чадам, в том числе и моей матери (это не было личное обращение, а открытое письмо ко всем чадам) о том, что надо вернуться в лоно Православной Церкви. И эта группа «непоминающих», которые не поминали митрополита, а затем и Патриарха Сергия, перестала существовать.

Отец был арестован, потому что у него бывали дома священники. Мы жили в коммунальной квартире. Все было прозрачно. Доносы соответствовали фактам. Потому отца не реабилитировали до 1990 года; с точки зрения советской власти «преступление» было доказано: у него ночевали священники, даже совершали требы. После ареста отправили в Саратов. Немцы стояли под Москвой. Боялись, что враг займет Москву. 16-го октября 1941 года сжигались архивы, мать рассказывала мне, что дым стоял над Москвой. Мы жили тогда на 3-й Троицкой улице, рядом с Троицким Подворьем и недалеко от Лубянки, где жгли документы.

Отец мой был свободным художником. Как-то зарабатывал своими художественными работами. А мать моя особенно много тогда не работала; за 5 лет замужества она родила трех сыновей. Она окончила школу в 1924 году; вскоре после этого отец ее был арестован и отправлен в ссылку в Якутск на несколько лет, она поехала за ним. Он долго не соглашался, чтобы она туда к нему приезжала. Но потом его упросили сестры. Она поехала и разделила трудности ссыльной жизни. Он был отпущен через несколько лет. Ему были предложены некоторые города, как тогда делалось. Они поселились в Костроме. Ее отец умер в 1932 году, и тогда она уже переселилась в Москву. Училась на бухгалтерских курсах, занималась вышиванием, брала заказы на дом.

Александр Дмитриевич Самарин с дочерью Елизаветой в Якутской ссылке, 1926 год.

Особо никакой деятельности заметной не было. Была жизнь в сложнейших условиях, так как она принадлежала к кругу лиц, явно не соответствующих основной линии партии, как по происхождению, так и по мировоззрению.

Отец моей матери, Александр Дмитриевич Самарин, был обер-прокурором Святейшего Синода, предводителем дворянства города Москвы. Во время войны с 1914 года по 1917 год был главным уполномоченным Красного креста, то есть руководителем этой общественной организации, которая во время войны 1914-го года была организатором спасения раненых. Надо было собирать деньги, пожертвования от людей, потому что это была общественная организация, потому что, возможно, и поступали какие-то деньги со стороны царского правительства, но я знаю, что Александр Дмитриевич очень много занимался тем, чтобы собирать деньги, находить дома, в которых можно развернуть лазареты в Москве и других городах. Когда совершилась революция, он был членом Всероссийского поместного собора, товарищем председателя этого собора, был кандидатом на место Патриарха. Он был вдовец и православный человек, был регентом и чтецом. В случае избрания его можно было сделать Патриархом. Никаких канонических противопоказаний не было. Поскольку он был обер-прокурором Святейшего Синода, то знал устроение Церкви. Он был очень организованный деловой человек. Поэтому его выдвинули.

Позже он был представителем Патриарха Тихона на переговорах с Советской властью от Собора. Он и Н.Д. Кузнецов, два члена от Собора, ходили в Кремль. Естественно, что он неоднократно подвергался репрессиям, когда арестовали святейшего патриарха Тихона, его тоже арестовали, когда арестовали митрополита Петра после смерти Патриарха Тихона, и А.Д. Самарина опять арестовали. Он был в той группе лиц, которую Советская власть знала и считала для себя враждебной. Когда судили А.Д. Самарина, Н.Д. Кузнецова и других, Короленко был главным обвинителем. Он сказал, что здесь главной фигурой из тех, которые сейчас на скамье подсудимых, является Самарин. Его политическое лицо определяет весь этот процесс. Как Самарин в последнем слове сказал: «Это процесс кто за Бога и кто против Бога. Я за Бога готов принять любое ваше решение».

Есть воспоминания моей матери об отце, они опубликованы Свято-Тихоновским гуманитарным университетом, в книжке «Самарины-Мансуровы». Книга быстро разошлась, хотелось бы ее переиздать.

Елизавета Чернышёва с сыном Сергеем, лето 1938 года.

Когда мои родители поженились, жизнь складывалась так, что отец должен был зарабатывать. Я помню, что он работал на сельскохозяйственной выставке, которая стала впоследствии называться ВДНХ, но первоначально, в довоенное время, это была сельскохозяйственная выставка. Она была построена для того, чтобы показать достижения именно сельского хозяйства, а не всей производственной сферы. Туда приносили громадные арбузы, замечательные гроздья винограда. Он рисовал эти арбузы и виноград, а потом все это можно было съесть. Работал он и в журналах. Противная у него была работа — иллюстрации к журналу «Лесоповал». И надо было всех, кто на фотографии находится, переобувать из лаптей в сапоги, потому что в советском журнале нельзя было опубликовать, что рабочие в лаптях. В советском социалистическом обществе люди должны в сапогах ходить, а не в лаптях – это считалось непристойным и не могло быть опубликованным. Вот, у него была такая малоприятная работа. В 1926-м году он написал замечательную икону, его лучшее произведение, которая находится в храме пророка Илии в Обыденном переулке – Божия Матерь Державная. Ее часто воспроизводят, у меня есть несколько воспроизведений.

В те годы никто для храмов иконы не писал. Их уничтожали, церкви закрывали. Те церкви, которые оставались, принимали эти иконы, некоторые по домам растаскивали, но большинство икон погибало, поэтому писать иконы не было нужно. Но Державная Божия Матерь — это новоявленная икона, она явилась в 1917-м году, в день отстранения св. царя Николая от власти. Когда власть захватила Дума, тогда явилась эта икона. Богородица Сама взяла в руки Российскую державу и ей управляет. Икону отец написал по просьбе своей первой жены и ее сестер для храма, в котором служил его тесть, на Арбате – святителя Николая на Песках. Теперь этого храма нет, дом стоит на этом месте. Икону перенесли в храм Илии Обыденного, когда ломали храм святителя Николая в Николопесковском переулке. Так что родители мои жили совершенно самостоятельной жизнью, в которой ничего советского не было. Они находились во внутренней эмиграции и не маскировались, не умели этого делать. Мать моя была предана Православной Церкви, она не была советским человеком и целиком находилась в русле мировоззрения своего отца, крупного дореволюционного деятеля, пользовавшегося глубоким уважением.

В 1942-м году она уехала из Москвы с нами, детьми, и со своей тетей, которая заменяла ей мать, потому что ее мать умерла рано, когда дочери было только 3 года. Уехала к родственникам в Воронежскую область, село Хреновое, на конный завод. Это было летом 1942-го года, немцы стремительно наступали со стороны Харькова на Воронеж и на Волгу, к Саратову и Сталинграду, но это было совершенно неизвестно населению Москвы. Информации никакой не было. Представьте себе, об этом немецком прорыве ничего не было известно. Потрясающий случай: мы выехали из Москвы где-то 22-го июня 1942 года, я точно не могу вспомнить, когда это было, но есть справка от 16-го июня, что дается право на выезд, на месяц. Вот эта справка: «Чернышева Елизавета Александровна рождения 1905 года. От 11.06.1942 г. Справка: Дается право на въезд и временное проживание ст. «Хреновое» Воронежской области и обратно возвращение в Москву сроком до 10.07.1942 г.». В конце июня мы выехали из Москвы на поезде в обыкновенном плацкартном вагоне… И, представьте себе, поезд этот не пошел обычном путем на Воронеж. Он не мог пойти, потому что железная дорога была внезапно перерезана уже наступавшими немецкими войсками. А поезд по расписанию с Курского вокзала отправили в Воронеж. Нас провожали, я помню, с зонтиками люди были, потому что шел дождик. Мы думали, что ехали в тыл, а фактически ехали на фронт. Какова была информация у начальника Курского вокзала, если он отправлял поезд по расписанию в Воронеж, а через три часа поезд этот должен был сворачивать на какие-то объездные дороги и стоял в пути? Люди ходили по вагону и недоумевали. Ночью поезд остановился, дальше не идет, потом поехал назад. Что происходит, почему? Нас пустили какими-то обходными путями, все-таки поезд подошел к Воронежу с другой стороны через восточные линии. Из окна ночью было видно зарево во все небо. Говорили, что горит станция «Лиски» — много южнее Воронежа.

Не только в газетах людям не сообщали, но даже начальник Курского вокзала, который отправлял поезд по расписанию в Воронеж, не знал о том, что это нельзя делать, потому что железнодорожная линия находится под угрозой. Мы приехали на конный завод «Хреновое», а там «Катюши», там войска, там пленные итальянцы, там бомбежка… Через две-три недели, в августе, оттуда пришлось эвакуироваться в Сибирь. Есть справка, что маму взяли работать конюхом, чтобы уехать в Сибирь с детьми, где потом она работала бухгалтером. У нее было бухгалтерское образование, и это ее выручало, она могла работать и в таких местах, не только конюхом, но и бухгалтером, каким-то образом получать карточки, содержать двух мальчиков и бабушку – свою тетю.

Воспитанная в дореволюционное время как дочь состоятельного человека и видного сановника (министра) царского времени, она с детства была приучена к повседневному труду и ограничениям, потому справилась с трудностями того времени.

Когда мы приехали в Хреновое, сразу пришлось всей семьей уходить в степь. На территории конного завода разместился дивизион «Катюш». Одно попадание авиабомбы в склад ракетных снарядов могло ликвидировать все живое и неживое в поселке. Матери наши в степи облюбовали заброшенный вагон с конюшнями и другими домиками. Все было закрыто зарослями крапивы, разросшейся на воронежском черноземе и конском навозе. Выбравшись из крапивы, окружавшей дом, я, пятилетний мальчик, побежал в степь, где среди трав созрела душистая клубника. Раздался шум мотора, и над вагоном появился самолет с фашистскими крестами. Он сделал круг и низко-низко прошел надо мной. Я в страхе упал в траву, но успел встретиться взглядом с летчиком в черной форме и сверкнувших очках. Это, очевидно, был разведчик, который обследовал строения вагона.

Когда я позже смотрел картину Пластова «Немец пролетел», где в траве лежит мальчик, рядом убитый теленок, я вспомнил случай в Хреновой степи. Пастушок на картине тоже мертв. Немец пролетел и обстрелял из пулемета маленькое деревенское стадо. Немец, пролетевший надо мной, не дал пулеметной очереди. Позже эта картина выставлялась под названием «Фашист пролетел». После войны в официальной печати стали писать о войне с фашистами, но во время войны народ считал, что он воюет с немцами, с фрицами. Немцы не считали, что воюют с русскими Иванами. В мировой войне участвовали десятки народов, но главное столкновение двух сил – русского патриотизма и немецкой организованной агрессивной силы. Союзники немцев итальянцы и румыны сдавались в плен уже в период летнего немецкого наступления 1942 года. Они не хотели и не умели воевать. В то время, о котором я вспоминаю, в июле 1942 года, Орловские конюшни Хренового завода были забиты пленными итальянцами. Длина этих конюшен, кажется, около версты. Они образовывали замкнутый квадрат, который удобен для устройства лагеря. Пленных загнали в конюшни и уже не входили к ним. Охранять-то было некому – все на фронте. Кормить было нечем и некому. Пленные умирали от голода и жажды. Говорили, что в конюшнях началось людоедство. Нам, детям, бегавшим повсюду, было от взрослых запрещено подходить к конюшням.

Потом во время переезда из Хренового в Сибирь я видел составы с пленным итальянцами в голубой военной форме. В вагонах они умирали от голода и холода, уже наступил ноябрь. Мороженые трупы складывали штабелями на товарных платформах, прицепленных к составу с пленными, очевидно, чтобы в месте назначения сдать счетное количество пленных, живых или мертвых. Живые высовывались из окон вагонов и просили хлеба: «Мамо, хлиба.» Изредка можно было видеть, как наши женщины что-то кидали им из съестного. Это я наблюдал на станции, когда наш состав с орловскими рысаками стоял долго на соседнем пути с военнопленными. Мы ехали на восток, а на запад с Урала и Сибири шли составы, груженные военной техникой и новобранцами. Урал и Сибирь напрягали силы, когда западные промышленные районы (Донбасс, Днепропетровск и другие) были оккупированы или парализованы блокадой (Ленинград). При этом напряжении сил правительство сумело организовать снабжение фронта и тыла на удовлетворительном уровне. Обеспечить страну хлебом без украинских, северокавказских и воронежских черноземов. Руководство во главе со Сталиным действовало мудро и взвешенно, как во внутренней, так и во внешней политике и вывело поднявшийся на борьбу народ к Победе. В ходе войны оно не забывало о предстоящей послевоенной жизни. Примером того является эвакуация в специальных эшелонах в Сибирь табуна орловских рысаков для сохранения генофонда этой гордости русского коневодства. Уже в 90-х годах, когда среди нас преобладали люди, рожденные после войны, и когда я принял доктрину власти, что мы воевали с фашистами, люди старшего поколения не приняли ее. Сестра моей жены, которая прошла всю войну с 1942 года до конца, и отметила Победу в Вене, всегда говорила о войне с немцами. Она рассказывала, как наши солдаты в апреле или мае 1945 года тушили горящий кафедральный собор св. Стефана в Вене. Да, нам дороги великие создания немецкого народа, они были дороги офицерам, которые отдали приказ гасить пожар в гигантском соборе, колокольня которого поднимается на 140 м, что почти в 2 раза выше нашего Ивана Великого. Однако в народах жило противостояние русский-немец. Мне в 90-х годах довелось беседовать в Москве с одним приезжим из Германии. Я спросил его первый ли раз он в Москве. Немец с гордостью ответил, что второй раз: “War ich hier erstmahl als artillerist”. [1] На что я ответил, что это было не здесь, что тогда он в Москве не был. Такая перемолвка сильно охладила наш разговор. Но в тоже время, в начале 90-х, когда я был в Западной Германии ко мне подошел на улице пожилой немец (как-то опознал во мне русского) и стал говорить, что он был в России в оккупационных войсках и до сего дня под впечатлением от высокой человечности русского населения. Он говорил о русских с удивлением и любовью. В жестокой схватке русских: великороссов, малороссов, белорусов и др. и немцев: прусаков, саксонцев, австрийцев, швабов, говорящих на столь же разных наречиях, как белорусский, украинский и русский языки, — в тяжелой схватке проявились разные черты характеров людей.

[1] War ich hier erstmahl als artillerist (с нем.) — первый раз я был здесь в качестве артиллериста.

Продолжение: Свой, советский человек или чужой?

Записала и подготовила к публикации: Татьяна Алешина

Фотографии любезно предоставлены из семейного архива автором воспоминаний.

www.world-war.ru