Сегодня смог подняться, это значит – весь день проживу

В город Берислав

В одно утреннее время после получения той самой баланды нас несколько человек отсчитали и погнали в г. Берислав. Город стоял на берегу левой стороны Днепра. Поход был тяжел, дорога дальняя, более 50 километров. Кормежки, конечно, никакой, не может быть и речи. А фашисты регулярно обедают, горячий кофе пьют. А мы и не знали никакого вкуса этого наслаждения.

Кой-как дошли до Днепра и переправились на другую сторону, поднялись на крутой берег. Там нас пригнали в тюрьму. Но эта тюрьма была переполнена нашим братом. Несмотря на то, что она из четырех этажей, а нам места не оказалось, поэтому мы находились на бетонных лестничных клетках. А днем ходили по обширному тюремному двору, который был кругом обнесен колючей проволокой, на углах устроены вышки, где находилась немецкая охрана с пулеметами и автоматами. Норма питания всё та же, и так же без конца выносили из тюрьмы умерших от голода. Один вольнонаемный мужчина работал на лошади и увозил куда-то человеческие трупы.

Пришла пора получать на новом месте баланду. Оказалось: сварили дохлую лошадь, от которой по всему двору разило зловонием, тяжелый противный запах. Получил и я. Посмотрел – а там масса плавает лошадиных волос; вот я и сидел в сторонке, чтобы их выбрать. Но руки трясутся от голода, хочется есть, а есть невозможно: воняет тухлятиной. Но всё же от великого голода решил поесть, так как люди едят и никто не выливает, лучшего ждать нечего. Закрыл глаза и с великой силой стал работать ложкой и старался думать про те щи, которые мне предлагали в селе Красный Подол. Но как бы я ни пытался успокаивать себя – не успел и покушать, как всё вырвало обратно. Да, теперь надо ждать следующее утро и что дадут, лучшего ждать нечего. Дожил до следующего утра. Но обед наш – похожий на вчерашний. Так и стал есть через силу. Да еще помогало от голода – валяющиеся во дворе конские кости: их брали без стеснения, грызли, сколько могли, бросали, а потом их поднимали другие и так же занимались с ними. Голод, как говорится, заставит.

Оказался десятым по счету

Закон был во всех лагерях один и тот же: если кто-то убегал, то десятого выводят на середину двора и расстреливают. Да, дважды я был десятым в Ивановке, но обходилось благополучно. Конечно, это только я говорю, что благополучно, а действительно – пока стоишь в строю, почти теряешь сознание.

Обширный тюремный двор города Берислав. Тысячи пленных стоят в ожидании, когда посчитают нашего брата. Наступает весенняя пора, весело стали щебетать птички, солнце стало немного пригревать. У некоторых проявляется интерес к природе, и разные появляются мысли: «А может, когда-то буду свободным» и т. д. А у меня тоже мысли, но мысли работают больше всего о смерти. Стоишь и думаешь: «А вот скажут, что не хватает по счету, и поведут на расстрел десятого». Да, сегодня, 7 марта, я стою в строю почти до потери сознания. Думаю: «Доживу ли до дня рождения, которое будет через неделю? Да не так-то мне дорог день рождения, как дороги для меня мои родители, которые не будут знать, где могилка моя». Не успел всё это обдумать и вытереть свое лицо от слез и пота, как слышу: появилось какое-то оживление вокруг. Вышел на середину двора немецкий чиновник и стал так раздражительно кричать: «Партизан! Партизан! Айн ист век!» ( Одного человека нет! (пер. с нем.) ) И еще что-то орал. Потом выходит переводчик и говорит: «Сегодня кто-то совершил побег». Он говорил редко, протяжно и с остановками. «Обер-комендант говорит, что тот, кто убегает из лагеря, идет в партизаны. Поэтому обер-комендант приказывает: немедленно десятого расстрелять!» Так закончил свою речь переводчик.

Дорогой читатель! Представь себе: что мог и как мог думать десятый? Тогда я даже вслух сказал: «Ну вот, и свершились мои мысли, и недели не дожил до дня рождения. Прощайте, мои родные! И весточки вам передать не могу. Хоть вы давно считаете меня погибшим без известия, но смерть подошла только сейчас. Целую вас всех». А может, и еще что-то говорил, но не помню. Подходят два немца и хватают под руки, как будто я хочу убежать, применяют свою силу. И повели на центр двора. С другой стороны появились еще четыре немца и заряжают свои ружья, чтобы принять участие в исполнении приказа. Такой был у них обычай. Но я не помню, шел я своими ногами или же тащили волоком. Только хорошо помню – один из немцев как схватил и тряхнул меня, чуть голова не оторвалась. И говорит: «Што, шкатина, шатаешься?! Што, в тебя лишнюю пулю будем тратить, да?!» Тогда я как бы проснулся и вспомнил, что меня ведут на расстрел. Набрал мужества и встал как в армии по команде «Смирно!» и поклонился всему русскому строю. И жду последних фашистских слов. Обычно они стреляли тогда, как даст команду «Алес капут!» их офицер. Вот я стою и жду, когда же он даст команду «Алес капут!», а в голове разные мысли – одни кончаются, другие начинаются, – и думаю: «А сон? Который мне снился в Ивановке, когда я был в смертельной? Неужели этот сон остаётся для меня пустым? Да, выходит, так. А теперь всё уже поздно, смерть на носу, а жизнь на волоске». Смотрю: идет на середину двора тот самый, который даст команду «Капут!», закрываю глаза, чтобы не видеть эту гадость. Всё уж, думать не о чем, только одно: как можно быстрее избавиться. Немецкий офицер еще не успел подойти на середину двора, как откуда-то кричат, запыхавшись от бега, и крик был на русском языке: «Стой! Стойте! Не стреляйте! Не стреляйте!» И добегает до этого офицера один из полицейских и не может сразу и сказать. Когда немного отдышался, говорит: «А ведь одного человека взяли у лошадей убирать, вот его и не посчитали». Тогда немец говорит: «Я-я-я». Это значит: «Да-да-да». И тут же дает команду: «Нихт капут!» Это значит: «Не надо стрелять». После чего стали давать завтрак пленным. А я всё стою и не верю своим мозгам, думаю: «Это просто мне что-то показалось». Тогда один из пленных подходит и говорит: «Айда получать баланду. Тебя Бог спас». Тут только я пришел в себя. Посмотрел назад, а немцев уже не было. Получил свою норму, не помню, ел ее или нет. И как шел – тоже не помню, только очнулся в тюремном подъезде лежащим: оказалось, я после этого четыре часа проспал – конечно, на бетонной площадке.

Наступает голодная смерть

После такого страха я основательно ослаб. Близких около меня не было, да и вообще все для меня были чужими. Был один земляк в лагере в Ивановке, но он остался там, и больше я его не видел. Ходить стал с трудом, а за получением баланды я уже выходил с палочкой, так как в строю подолгу стояли. На работу меня не брали: как видимо, было видно по мне, какой я работник. «Ну, – думаю, – здесь «сестры» — то нет, кто будет спасать от смерти? Да нашего брата валится каждый день, кому ты нужен. Как видимо, смерть – за мною, а я – от смерти. Но от нее далеко не убежишь, сам придешь на то место, где умереть». В мыслях – как бы уснуть и больше не встать, самая спокойная смерть. Но кто ее знает, как мне суждено. А как суждено, так и будет. Каждый день отсчитываю дни: «Вот сегодня я еще смог подняться, это значит – весь день проживу, а что будет завтра? Подымусь или нет?»

Да, лежу на бетонном полу, и никакой подстилки нет. В таких условиях ни одна скотина не жила. Совершенно никакого внимания на нас нет: хотя бы какие-нибудь доски положить на пол, и то было бы лучше.

Нечаянная радость

В одно прекрасное утреннее время, как всегда, подолгу стояли в строю, с тем чтобы нас посчитали и мы получили свою установленную норму. В это время все немцы, вооруженные, ходят взад-вперед: если десятый убегает на хвост колонны и его заметят, то изобьют палками, а если не заметят – тут же показывают палкой другому рядом стоящему: занимай, мол, его место, двигайтесь вперед. И вот смотрю – ходит комендант лагеря недалеко от нас и всё поглядывает на меня. Ну, думаю, опять наступает какая-то беда. Чего он, собственно, ходит и всё заглядывает в строй, где я стою? Или думает, что я убежал из десятых? Или еще что-нибудь? Но факт тот, что он без конца поглядывает на меня. Что же он, собственно, преследует? Или я что-то совершил, он думает? Или путает с кем-нибудь? Но факт остается фактом: нет-нет – опять взглянет, а я стараюсь смотреть вниз, но тоже наблюдаю за ним. А сердце уже колотится, и сам не знаю, почему. И вдруг этот комендант подходит ко мне, показывает на меня пальцем и говорит: «Ком-ком ко мне». Ну, думаю, всё. Одним словом, почти теряю сознание, хоть падай. Выхожу из строя. Он взял меня под руку и повел вдоль всего строя. У меня как-то получилось, что я упал. Тогда он спокойно помогает подняться, на глазах у всех, и ведет дальше в сторону – туда, где повар выдает баланду и хлеб. А у меня «мозги за мозги заходят»: не приложу себе ума, для чего он ведет меня? Ждать хорошего нечего: ни один человек от фашистов хорошего не получал, кроме палки да расстрела. Ну, что-то же должно совершиться? И зачем я ему нужен, совсем непонятно.

Довел он меня до котла и своему переводчику что-то говорит. Когда закончил свою речь, тогда переводчик стал передавать на русском языке: «Так вот, молодой человек, господин комендант распорядился, чтобы тебе ежедневно давали по две порции хлеба и супа». Тут комендант, перебивая переводчика, говорит: «Сколько тебе лет?» Я отвечаю: «Двадцать». Тогда он покачал головой и опять спрашивает: «Сколько времени ты находишься в лагере?» Я говорю: «С октября-месяца сорок первого года». Тогда он стал считать на пальцах, сколько же месяцев. И с удивлением качал головой и несколько раз повторил: «О… о… о… о…». Переводчик еще добавил из его речи: «Господин комендант тебя пожалел ради своего сына. У него сын такого же возраста и тоже на фронте. О нем нет никакого известия». Нетрудно представить, как я выглядел среди тех, которые около меня стояли в шикарной форме, я среди них был как мертвая душонка. Комендант снова что-то сказал переводчику. Тогда переводчик еще добавил: «Становись в строй всегда первым, и не спеши: будешь получать всегда первым. Полицейским всё это будет сказано, они будут знать. Ясно?» Я мотнул головой. А немецкому коменданту сказал: «Благодарю Вас, большое Вам спасибо», – и поклонился. И переводчик все мои слова перевел ему. Тогда он смотрит на меня и немного улыбнулся. И говорит: «Как тебя звать?» Я говорю: «Василий». – «О, о, о, Вашилий».

И с тех пор я стал получать ежедневно по две порции супу и хлеба. Через некоторое время себя почувствовал лучше и ходил уже без палочки, во славу Божью.

Всю ночь в подземелье

Итак, около месяца я пользовался такими условиями. К сожалению, весь немецкий конвой во главе с комендантом сменился: якобы их на фронт; а других, с фронта, переводили работать в лагерь: как в виде отдыха меняли их.

Новый конвой состоял из немцев и австрийцев, про которых можно сказать, что это особые были звери. В лагере положение ухудшилось. Порой даже и не варили нам, хоть эту же баланду, а просто выдавали в сыром виде: половину банки воды и половину сгорелого зерна (рожь, пшеница и т. д.). Говорят: «Это ваши сжигали зерно, вот вы его и ешьте». Расправа в лагере была жестокая, что хотели, то и делали, вся власть была в их руках. А терпеть нашему брату приходится.

Большое количество пленных они, как видимо, задумали уничтожить сразу, в порядке братской могилы. На территории этой тюрьмы находилось большое подземелье – раньше было овощехранилище или что-то другое. А может, наиболее опасных заключенных сажали туда. Вход в это подземелье был один, в виде глубокой ямы, или как колодец. Пол и стены – бетонные. И вот немцы решили полностью набить туда пленных. Вначале мы спускались по лестнице, а последним не было даже места, куда спускаться. Тогда фашисты применяли палки и заставляли прыгать туда. Потом плотно закрыли творило – и на запор.

Оказывается, легче умирать голодной смертью, чем умирать от удушия без воздуха! Это невозможно передать. Дышали как собаки в жаркое время ртом – и всё равно не хватало воздуха. Хуже того: там не было никакого туалета. Вполне понятно, кто где стоял, тут же и оправлялся, дышать было вообще невозможно. Ждали только одной смерти. Стояли и говорили, что «они, наверное, наполнят подвал водой, или хотят удушить, поскольку творило закрыли на запор, с тем чтобы его не подняли». В таких бесчеловечных условиях нам пришлось пробыть всю ночь.

Замученные русские пленные

Наступило утро. Наши враги медленно стали открывать вход в подземелье. И, видимо, они были уверены, что вряд ли кто останется в живых. Мы оттуда выползали ползком и подняться на ноги не могли – падали кто куда и с жадностью дышали свежим воздухом. Нас было около двухсот человек, и все валялись как мухи, и многие остались лежать навсегда. Прохожие, что шли мимо тюрьмы, старались посмотреть в щели забора, но часовые с вышек кричали на них, прогоняли прочь. Когда мы лежали почти без сознания, наши враги стояли вокруг и смеялись над нами. Такие проделки могут делать только фашисты.

Нужны каменщики

На следующую ночь нам пришлось ночевать на территории двора, у тюремных стен. Конечно, холодно, зато хоть дышать-то легко. Да какой сон: немного заснешь и обратно встанешь от холода, ходишь взад-вперед.

Приснился мне сон. Опять тот же самый старичок, который и раньше виделся во сне. Он говорит: «Вставай и иди ближе к проходной. Будут брать на работу – и ты иди».

Проснулся я и тут же пошел тихонько ближе к проходной. Немного повременил, смотрю – заходят на территорию двора переводчик и два немца. Переводчик кричит: «Кто есть каменщики – подойдите к проходной!» Тогда я стою и слушаю: ведь нужны-то каменщики, а я камня-то «в руках не держал». Стою и думаю: «Что же это за специальность?» Да и спросить некого, да и неудобно. А если я пойду каменщиком, то надо мною будут смеяться, скажут: «Ну и каменщик – сам и не знает, что это за специальность». Но всё же решил встать в строй каменщиков. Нас оказалось несколько человек, небольшая группа. Тут же вывели из тюремного двора и погнали в сторону Днепра.

Работа оказалась совсем несложная, то есть – укладывать камень на дороге. Мостили ту дорогу, которая шла к Днепру. Машины привозили камень, а мы его хорошо укладывали. Весь день там проработали, а вечером нас погнали на другую сторону Днепра, в город Каховку. Пригнали в каховскую тюрьму. И так мы несколько дней работали на дороге каменщиками.

Таким путем мы и распростились с городом Берислав, и там нам больше не приходилось быть.

Продолжение следует.