Спасительная труба

Передохнув, мы двинулись вдоль берега искать хоть какой-нибудь кров над головой. Через несколько спусков в южном направлении мы оказа­лись у входа в огромную водосточную трубу. Прежде она принимала в свое чрево для сброса в Волгу все стоки от уличных водоколонок района, но теперь водопровод не работал и труба была сухой. Ее размеры порази­ли меня: толщина стенок была больше, чем у любого дома, а внутри я могла ходить в полный рост. Неудобным был только ее крутой спуск к Волге, но к этому можно было приспособиться.

Верхний вход в трубу оказался обжитым. Несколько солдат возились возле зениток, стволы которых торчали из трубы. Еще были какие-то ство­лы помельче, ящики со снарядами, вещмешки и прочие признаки времен­ного быта. А из-за спин солдат, в темной глубине, смутно виднелись три-четыре головы мирных жителей. Мама разговаривала с зенитчиками не­долго: они позволили нам не только укрыться в трубе, но и посоветовали притащить из соседних разбитых домов сорванные деревянные двери (вза­мен кроватей) и разбросанное барахло (вместо матрацев и одеял). Так мы обрели своего рода пристанище.

Приладить самодельные топчаны к наклонным стенкам трубы оказа­лось непросто, но с помощью осколков кирпичей их удалось поставить устойчиво. Так у нас появились две лежанки, где спали малыши и посмен­но взрослые. Меня огорчало только одно: между зенитной батареей и нами разместилась пришедшая раньше нас семья из соседнего дома. Эти люди успели притащить в трубу несколько мешков несгоревшего барахла, из которых соорудили высокую стенку между своими и нашими лежанка­ми, так что свет от входа до нас совсем не доходил.

Пришлось таскать малышей то к верхнему, то к нижнему отверстию трубы, чтобы они от темноты совсем не ослепли. Правда, от тряпичной стенки была и польза: она приглушала грохот от выстрелов наших зени­ток. Как вспоминал командир зенитной роты А.Т. Куценко: «Помню, как строчат вокруг пулеметы, минометы ухают… Впечатление такое, что си­дишь ты в железной бочке, а по ней в семьдесят семь молотков бьют». Бабушка сразу же сделала из тряпья катышки и заткнула ими всем нам уши.

Такие трубы, круто спускавшиеся с высокого берега к самой кромке волжской воды, были в каждом районе города. Раньше мы их не замечали. А теперь… Теперь они стали последними «землянками» для наших час­тей, прижатых фашистами к берегу. Недавно я узнала, что недалеко от нас, по другую сторону речки Царицы, в такой же трубе размещался штаб 13-й гвардейской дивизии, которой командовал генерал А.И. Родимцев. Знаменитый комдив знал не только тонкости военной тактики, но и настрой своих бойцов. Поэтому в октябре 1942 года он в трубе от имени советской власти вручил свидетельства о браке и объявил молодожена­ми своих военнослужащих Зою Ивановну и Ивана Ивановича Исаковых, а также Надежду Васильевну и Владимира Сергеевича Баранчеевых. Молодожен Владимир Баранчеев по этому поводу сочинил такой «гимн Гименею»:

Немцы, словно гады,
Лезли к Сталинграду,
Перед ними Волга,
Русская река…
Но недаром встали
Мы, что крепче стали,
Яростней железа,
Пламенней огня!

Эти стихи были опубликованы тогда же в фронтовой газете «На защи­ту Родины».

Зенитчики не только терпели нас, но и по-своему опекали. Они были суровые, неулыбчивые мужики (двое пожилых, остальные помоложе), но когда совсем юный повар, издерганный сложностью доставки (бомбежки, артобстрелы, а потом и снайперы), привозил емкость с горячей едой, по­жилой солдат говорил ему: «Детишкам-то положь!» — и малышам доста­валось по миске горячей пищи. На взрослых у военных еды не хватало, поэтому мама и тетя Надя использовали любое затишье для вылазок из трубы на предмет поисков в развалинах чего-нибудь съедобного. Это были то сухари, то разломанные макароны, то рассыпанная крупа, сухофрукты, а порой они подбирали вынесенные волнами на берег остатки продуктов с продовольственных барж, потопленных фашистами при переправе через Волгу. Все собранное бабушка Шура варила на маленьком костерке у ниж­него жерла трубы.

Переправа через Волгу

В нашем убежище и днем и ночью было темно, а грохот боя слышал­ся круглые сутки. Мы потеряли счет времени, не только часам, но чис­лам и дням недели. Жили от мгновения до мгновения, стараясь не под­даваться страху, а потом и привыкая к нему. В бестолковой сумятице неожиданных событий, когда не знаешь, что будет с тобой в следую­щую минуту, мирная жизнь почти не вспоминалась, она казалась смут­ным сном. Но оттуда вместе со мной пришли мои родные — значит, она была. А вскоре доброе и разумное прошлое обрело живые черты. Это был невысокий, худощавый молодой человек со светлыми волосами и серо-голубыми глазами, с тихим голосом и легкими движениями. Каждое утро, а иногда и вечером он появлялся в трубе, доставая из своей планшетки письма-треугольники для солдат, потом негромко о чем-то с ними раз­говаривал, показывая на развернутой на колене карте чьи-то передви­жения. Все обсудив, он шел в глубину трубы к жителям, расспрашивая, чем может им помочь, давал советы об использовании обстановки вокруг трубы.

Я ждала. Наконец он присаживался на нашу лежанку и с улыбкой протягивал мне очередную подобранную им на улице (часто с обгорев­шими краями, но уцелевшими страницами) книжку. Первой из них была «Детство Темы» Гарина-Михайловского, потом «Что я видел» Житкова, затем «Записки охотника» Тургенева. Мне казалось, что «товарищ полит­рук» (так обращались к нему солдаты) до войны был учителем или зани­мался литературой, потому что о вновь принесенной или прочитанной мною книжке рассказывал так интересно, будто сам ее только что закрыл. Я считала его своим взрослым другом и защитником, старалась быстрее прочитать очередную книжку и злилась, что соседские мешки загоражи­вают мне свет.

На вопросы политрука о «Записках охотника» я призналась, что там отдельные люди часто обижают друг друга, но мирная жизнь и могучая природа все выравнивают, и добро побеждает, а вот теперь фашисты все погубят. Он улыбнулся: «Потерпи немножко, вот победим, и уви­дишь, как интересно будет жить и каким мудрым был Тургенев». (Два-три года спустя после окончания Сталинградской битвы по дороге в школу я постоянно подбирала в развалинах уцелевшие книжки. Чего там только не было! И томик в красной кожаной обложке с пьесами Екатерины II, и книжки А.Аверченко и Б.Пильняка, стихотворные сбор­ники Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тютчева… А потом я подняла книгу незнакомого мне автора. Это были воспоминания Авдотьи Па­наевой. В них эта женщина страстно поливала грязью Тургенева, в нрав­ственную чистоту которого я вслед за политруком так верила! Позже мне довелось выяснить, что все обвинения Панаевой были выдумкой, но с тех пор я не доверяю ничьим мемуарам и стараюсь их не читать.) Должно быть, наши беседы с политруком длились не более нескольких минут, но они так просветляли мне душу, что я постоянно ждала его следующего прихода.

Так проходили сутки за сутками. Взрослым добывать пропитание ста­новилось все труднее: бои приближались к трубе. Наши зенитчики дела­лись все мрачнее, тихо матерились сквозь зубы, стреляли все чаще. И если в прежние дни нам дозволялось побыть возле них, они между делом научи­ли четырехлетнего Леву отличать по вою наши бомбардировщики от не­мецких, а по свисту — бомбы и снаряды разных калибров и даже воспро­изводить голосом эти страшные звуки, то теперь мы могли выглядывать только из нижнего отверстия трубы.

Как-то бабушка вдруг спросила у политрука, какое нынче число. Услы­шав ответ, подошла к нашим лежанкам и тихим голосом сначала попросила прощения у дочек и внучки за забывчивость, а потом поздравила их. Ну конечно, дочки Надежда и Любовь 30 сентября были именинницами, внучка Юля просто родилась в этот день. А мы не заметили, как он прошел. Стало ясно, сейчас идет октябрь.

Часто я оставляла малышей смирно сидеть на кромке трубы, а сама вылезала на прибрежную полосу помочь бабушке Шуре стирать нашу оде­жонку в волжской воде речным песком (мыла у нас не было). К этому времени основная часть наших одеяний была не столько сшита, сколько сметана бабушкой из добытого в развалинах, а иголку и нитки ей дали зенитчики. Прежде бабушка стирала вместе с нашими вещами рубахи и портянки солдат, но теперь она встречала короткий ответ: «Не надо, мать, я сам».

В эти дни я заметила, что каждый вечер на пригорке рядом с трубой появляется грузовичок, в кузове которого стоит небольшое устройство. Двое-трое военных что-то делали с ним, и затем по небу четким строем летели несколько огненных полос. Это было потрясающе мощно и краси­во. Грузовичок после этого залпа сразу же уезжал, но на следующий вечер возникал опять. Позже я узнала, что это были «Катюши».

Политрук проводил с зенитчиками все больше времени, помогал им в подготовке снарядов к стрельбе и лишь ненадолго убегал в штаб, откуда возвращался то с окровавленной щекой, то с забинтованной рукой. Несколько раз он разговаривал с мамой и тетей Надей. Из от­дельных слов я поняла, что он предлагал переправить нас вместе с ранеными бойцами на другой берег Волги. Мои родные сначала отка­зывались, а в последний разговор согласились, но только после того, как выздоровеет заболевший Лева. На другой день политрук принес ему лекарство.

А я, сидя у нижнего отверстия трубы, с тоской смотрела на водную гладь, закипающую то тут, то там от взрывов. Через нее с того берега Волги плыли катера и баржи с бойцами, оружием и продовольствием. Несколько раз в день немецкие снаряды и бомбы попадали в них, на водной поверх­ности раскачивались только обломки. И я с ужасом думала: как же нас переправят через Волгу, что с нами будет? И казалось, что толстые стены трубы надежнее защитят нас.

Это и вправду только казалось. Потому что в один из следующих ок­тябрьских дней, когда через верхнее отверстие трубы были видны в разби­тых окнах дома напротив мелькающие фашисты, а внизу тоже шла пальба, мы смирно сидели на своих лежанках. Мама с бабушкой все-таки реши­лись в поисках еды спуститься к берегу. Тетя Надя убаюкивала больного сынишку на одной лежанке; на другой я пыталась прижать к стене трубы расшалившуюся Юлю, только что вырвавшую страницы из моей книги. Вверху политрук помогал зенитчикам отстреливаться.

И вдруг в общем гуле раздался нарастающий зловещий вой. Я успела заметить, как тетя Надя закрыла Леву своим телом на лежанке, и сама изо всех сил вместе с Юлей вдавилась в щель между трубой и соседскими мешками. Затем на нас обрушился свист и грохот, сжавшие нас в комочки и бросившие в глубь Земли. Теперь я была крошечной точкой, летевшей в безграничном черном пространстве и в абсолютном беззвучии. У меня не стало ни ощущений, ни памяти, потому что тело мое отсутствовало. Я вся состояла только из одной мысли: куда я лечу?

Не знаю, сколько прошло времени, но сквозь мрак стали проступать серые пятна; потом откуда-то донеслись слабые, отдаленные звуки. Я все еще летела, но уже как-то неровно. Не знаю, что со мной было, наверное, я потеряла сознание. Сначала ко мне «вернулось» тело; оно еще было бесчувственным, но я ощущала, что его кто-то ощупывает и переворачи­вает. Потом стали слышнее звуки — крики, стоны и голос бабушки пря­мо мне в ухо: «Ты жива?» Постепенно я пришла в себя. Озираться вок­руг было невыносимо. Бомба, сброшенная фашистским самолетом, не про­сто упала на нашу трубу, а влетела под углом в ее жерло и взорвалась внутри.

Меня прислонили к стенке трубы, на колени положили обмякшую, безмолвную сестренку; рядом мама и бабушка старались осторожно под­нять тело тети Нади, утыканное осколками и истекающее кровью, чтобы высвободить из-под нее сынишку. Лева был жив, но обе его ножки, кото­рые мать не успела прикрыть, имели пугающий вид. Вместо кожи — рва­ное мясо и белеюшие косточки.

Под ногами у меня вдруг стало скользко. Я посмотрела в верхний край трубы. На месте, где только что работали зенитчики и политрук, образовалось кровавое месиво. Лишь три-четыре изуродованных тела еще подавали признаки жизни, а кровь стекала по дну трубы. Та же судьба постигла наших соседей — владельцев мешковой стены. Мне стало горь­ко и стыдно за то, что я злилась на эти тряпичные тюки: их хозяева были разнесены в клочья, а Юле и мне они спасли жизни. Взрывная волна сбросила на нас верх этой барахольной стены с такой силой, что оглу­шила и контузила нас, но зато тряпье закрыло от ожогов и града оскол­ков, а царапины, ушибы и прочая мелочь были не в счет. Кстати, от по­следствий контузии я отошла довольно быстро, а вот маленькая Юля, которой не было трех лет, стала у нас молчальницей, не произносившей ни слова больше чем полгода.

Вскоре в трубу поднялись незнакомые люди, в гимнастерках (навер­ное, из соседних подразделений) и санитары с носилками. Они молча разгребали останки на дне трубы и если обнаруживали в них признаки жизни, то на носилках уносили вниз. Дошла очередь и до нас. Изувечен­ных тетю Надю и Леву на носилках доставили к кромке воды метров на 200-300 выше по течению Волги и велели ждать ночи, когда вместе с другими ранеными нас на барже переправят на другой берег в госпи­таль.

Весь вечер сюда притаскивали и приводили новых и новых раненых. В ожидании санитарной баржи я старалась помочь маме и бабушке. Но очень хотелось громко заплакать от боли близких, от безысходности нашего положения (ведь баржу с нами все равно потопят) и от гнева на весь мир, убившего моего друга политрука.

Источник: Э.Самойлова Сталинградское детство. Москва, 2005 г. с. 180-184.