Страшно жить и хочется жить

Анна Петровна Остроумова-Лебедева (1871 — 1955)

 Анна Петровна Остроумова-Лебедева — русский и советский художник, график, мастер гравюры.  Родилась в Петербурге в семье видного чиновника Синода. В 14 лет начала серьезно заниматься рисованием, посещала вечерние рисовальные классы при училище барона Штиглица, в 1889 г. поступила в училище и начала занятия в гравюрной мастерской В.В. Матэ, однако через 2 месяца покинула ее и перешла в общий живописный класс. 

В 1892 г., с открытием дверей Академии для женщин, поступила в Академию художеств, занималась у И.Е. Репина, П.П. Чистякова и у В.В. Матэ. В 1898 г. отправилась в Париж, где училась у Ф. Коларосси и Дж. Уистлера. 

Экспериментируя в области ксилографии, начала использовать цвет и печать с нескольких досок.

В 1900 г. вступила в «Мир искусства», а в 1901 г. сделала по заказу С. П. Дягилева первую петербургскую серию из 10 гравюрных видов. Работала во всех жанрах рисунка и живописи — в натюрморте, портрете, сюжетной сцене, но основной массив созданных ею эстампов посвящен городскому пейзажу — по преимуществу видам Петербурга. 

Много путешествовала по Европе. После революции 1917 г. была членом экспертной комиссии Наркомпроса. Преподавала в Высшем институте фотографии и фототехники.  Преподавала в Ленинградском институте живописи, архитектуры и скульптуры (с 1934). Во время блокады Ленинграда оставалась в городе и сделала несколько его видов, величественных и трагических в своей простоте и суровости.

1941 г. Трудно писать о годах, проведенных мною в Ленинграде, когда он был окру­жен кольцом врага. Трудно потому, что все пережитое еще слишком близко, не в перспективе, «без отхода», как говорят художники.

Трудно отделить главное от мелочей, существенное от случайного. Записи днев­ника мешают создать общую картину. Они отражают слишком много бытовых мело­чей. Кроме того, они вызывают не улегшееся чувство негодования, возмущения и боли. А главное, я должна предупредить читателя, что мои воспоминания будут воспоминаниями старого человека, кото­рый по своему возрасту и малым силам не мог участвовать в энергичной защите сво­его родного города. Много раз я пережи­вала горечь и боль от этого сознания.

После объявления войны и внезапного чувства ужасного несчастья, свалившего­ся на Родину, у жителей Ленинграда на­ступили дни сравнительного спокойствия. Жизнь в городе, казалось, как будто шла по прежнему руслу. Люди сновали по улицам, магазины торговали, трамваи ходили. И в то же время другая, более интенсивная жизнь города шла, глубоко скрытая и малозаметная для жите­лей Ленинграда.

Большинству учреждений и предприятий предпи­сано было эвакуироваться из Ленинграда. Оборудова­ние фабрик, заводов увозили далеко на восток, с тем, чтобы в тылу продолжать усиленно и напряженно ра­ботать для неотложных нужд войны. Все чаще и чаще шли по городу вооруженные военные отряды. По но­чам было слышно, как проходили тяжелые громыхаю­щие орудия, от которых сотрясались дома. По радио не раз объявляли тревоги, но бомбить враг еще не на­чинал.

По предложению Русского музея перевезла на хра­нение в музей 4 акварели К.А. Сомова, довольно мно­го моих работ, три альбома гравюр моего печатания, часть архива, и все-таки еще многое из художественных ценностей оставалось дома.

Разобраться во всем этом было довольно трудно. Мне надо было отобрать для хранения в музее самое значи­тельное, и в то же время необходимо было оставить себе материал, который мог понадобиться в процессе моей работы над вторым томом «Записок», которые я в то время писала.

***

Город стал быстро менять свой облик: окна запест­рели всевозможными бумажными узорами. Объявлена неукоснительная светомаскировка. Улицы погрузились в полную темноту, прорезаемую синими, сильно при­тушенными фарами проезжающих машин. Прежде, бывало, вечером заглянешь в окно, а там, на улице бле­стящие, ярко освещенные окна домов, фары машин пробегают, как лучи, по освещенным улицам города. Везде жизнь, движение. А теперь стоишь в темной ком­нате, а в окне ни одного-то огонька, и как-то жутко становится на душе.

Я иногда по целым дням не знала, что делается на свете, так как у меня тогда не было репродуктора, а по­лучение газет было очень стеснено.

Некоторые мои близкие друзья, знакомые, Нюша — моя домработница и друг, с рынка приносили всякие непроверенные слухи. Их приходилось старательно просеивать и многие совсем отвергать. У нас с моей сес­трой Елизаветой Петровной, которая тогда временно жила у меня, появилась новая обязанность — утешать и успокаивать таких, которые с большим душевным стра­данием уезжали из Ленинграда, так как учреждения, где они служили, эвакуировались, или утешать матерей, рас­стававшихся с детьми, увозимыми из Ленинграда.

Эвакуировался из Ленинграда и Опытный завод син­тетического каучука имени моего покойного мужа (академик С.В. Лебедев). Пос­ле его смерти сотрудники и ученики Сергея Васильевича внимательно и ласково относились ко мне. И оставаться без них было как-то страшно. Они мне часто помогали в моих бытовых затруднениях.

Но я оставалась спокойной. Что будет, то будет.

Дневник от 3 июля 1941 года

«…Сегодня слушала с сердечным волнением мудрую речь товарища Сталина. Слова его вливают в душу спо­койствие, бодрость и надежду.

У нас организовали круглосуточную охрану дома. Сестре и мне назначили дежурить по три часа. Хорошо, что не ночью, а днем. Надо было сидеть на соседней ле­стнице и сторожить чердак. Если упадет зажигательная бомба — немедленно сообщить пожарному звену, куда, между прочим, вошла Нюша».

Дневник от 21 июля 1941 года

«…До сих пор ни одна бомба не упала на Ленин­град, хотя тревоги бывают часто. Сегодня ночью трево­га была половина первого, вторая — половина пятого. Я проснулась, и так как сильно стреляли зенитные ору­дия, то заснуть снова уже не могла. Оделась и вышла во двор посидеть на скамеечке. Было очень рано, часов пять утра. Небо ясное. Солнце еще не освещало зданий города, но ярко блестело на аэростатах, которые в ог­ромном количестве усеивали небо. Они, как серебря­ные корабли, плавали в нежно-голубом эфире. Тросы не были видны, и казалось, аэростаты свободно парят в небе…»

Как только начиналась тревога, из корпусов клини­ки инфекционных болезней, которая напротив моих окон, тянулись больные, кто на своих ногах, а кого не­сли на носилках в бомбоубежище, находившееся в под­вале здания кафедры анатомии.

И каждый раз при тревогах студенты Военно-меди­цинской академии вылезали из слуховых окон здания кафедры анатомии и сторожили крышу, чтобы немед­ленно тушить упавшие зажигательные бомбы…

Умерла известный художник Елизавета Сергеевна Кругликова — мой друг дорогой и верный. Какая для меня потеря! 22 июля мы хоронили ее на Волковом кладбище. Собралось много народу. Говорили про­щальные слова В.П. Белкин, А.А. Брянцев и др. И вдруг раздалась воздушная тревога. И было так стран­но: открытый гроб с покойницей, освещенный заходя­щим солнцем. Вокруг большая группа народу. Кругом зелено, ярко. Прозрачное небо. И надо всем этим за­вывание сирен и тревожные, громкие гудки заводов и фабрик. Над головою шум моторов летающих самоле­тов. Было грустно и тяжело.

Большинство садов закрыто для жителей города. В них выкопаны земляные щели для военных целей.

Выхлопотала себе и моей сестре у директора ботани­ческого сада разрешение в нем бывать. Сад пока не за­пущен, только не так наряден, как обыкновенно. Очень любовалась великолепными гортензиями. Они росли в больших вазах гроздьями белых, розовых и голубых цветов, образуя огромные шары необыкновен­ной красоты. В саду — ни души.

Летнее солнце играло на траве, просвечивало сквозь листву деревьев. Световые кружки бегали по скамье, по нашим платьям, по страницам книги. Прохладный ве­терок веял от реки. Я переживала минуты тихого спо­койствия и на мгновение забывала, что у нас война, гибнут люди, горят города. А потом действительность властно напоминала о себе.

Дневник, от 4 августа 1941 года

«…Александровская колонна стоит в лесах, но они пока не достигают верха. Ангел не укрыт и резко чер­неет на светлом небе.

Исаакий, его купола (один большой и четыре ма­леньких на угловых башнях) выкрашены в темно-се­рую, защитного цвета краску. Со всех четырех сторон собора выстроены высокие глухие заборы. Они вплот­ную прилегают к нижним ступеням. Все пространство от нижних ступеней и до самых верхних, до входных дверей, засыпано песком.

Памятник Петру Великому упаковывается. Это боль­шая постройка. Всадник и лошадь заключены в двух­этажный деревянный ящик, который своим основанием стоит на верхней площадке гранитного пьедестала. Вверху на ящике имеются два горизонтальных перекры­тия. И это жаль, так как на их плоскости могут задержи­ваться зажигательные бомбы. Вероятно, и эта площадка будет покрыта мешками с песком.

Много песку нанесено к низу основания гранитной скалы. У набережной, около Сената, стояла огромная барка с песком. Непрерывная вереница людей: мужчи­ны возили в тачках, женщины вдвоем на небольших но­силках переносили песок к основанию памятника. Было жарко, палило солнце. Постояла, посмотрела. В душе было стыдно от сознания, что сама не работаешь, не по­могаешь людям укрывать родной город. Зарисовать по­боялась — город на военном положении.

Пришла домой и набросала по памяти вид закрыто­го Петра Великого. Через два дня я поехала к памятни­ку проверить мой рисунок. Но деревянные укрепления так изменились, что мой рисунок уже устарел.

Памятник Николаю I был закрыт иначе. Статую Ни­колая и коня по их формам обложили гибкими мешками с песком, можно было догадаться, где голова и плечи ста­туи, где начинались линии шеи и головы лошади. Ясно выделялась уродливо утолщенная выступающая вперед согнутая конская нога.

Вверху прилажены были несколько редких деревян­ных перекладин, поддерживавших мешки с песком. Па­мятник производил впечатление бесконечного потока мешков. Они лежали горизонтальными мягкими гибки­ми линиями. И такие ряды мешков шли до самой земли, и только в четырех местах высовывались верхние концы светильников…»

Дневник от 16 августа 1941 года

«…Напряжение в городе растет. Решено было эва­куировать из города женщин и детей, так как Ленин­град будут защищать до последних сил, и что при этом будет происходить — никому неизвестно…

Всех волнует один и тот же вопрос: уезжать ли? куда и как? с какой перспективой на будущее? как в неизвест­ном месте вновь налаживать свою жизнь, бросив свои насиженные, обжитые квартиры? Бедные ленинградцы! Я хочу остаться. Твердо хочу остаться на все страшное впереди.

Прощаюсь с близкими людьми. Уехала моя сестра Софья Петровна с мужем и внуками на Урал. Мои племянницы Морозовы со своими дочерьми также по­кинули город.

Уехала Александра Ник[олаевна] Верховская — мой близкий друг. Ее спокойствие, мудрость и кротость, с которыми она переносила свои несчастья, обнаружи­вали в ней человека высокого благородства и душевной глубины Она в последний день перед отъездом уговаривала меня куда-нибудь уехать, но у меня твердое и опреде­ленное решение не уезжать. Многое переполняет душу, но всего не переска­жешь!!»

Дневник от 31 августа 1941 года

«…Тяжело переживаю несчастье моей Родины и моего народа. Остро болею душой. Так и полетела бы в самую гущу, чтобы принять удары и на себя. Кажет­ся, мне легче было бы тогда. А то сидишь копной не­мощной и никуда не годной. Физическая оболочка уже износилась, а душа жаждет подвига, работы.

Жуткое время сейчас. Страшно жить и в то же вре­мя хочется жить».

Источник: Остроумова-Лебедева А. П. Автобиографические записки. — М. : Центрполиграф, 2003. — Т. 3. Тираж 5000 экз. С 248-254.