Схожу с ума

Утром, дожидаясь в холодной комнате Ленфильма, когда начальник кадров распределит нас на работу: кого – расчищать трамвайные рельсы, кого – пилить и колоть дрова, мы или дремлем, или разговариваем между собой. Из нашего мультцеха на этой работе шесть человек [1]. Более сильные и здоровые – в пожарных командах и на казарменном положении. Здесь же, на снегу, многие из чужих цехов.

От дремоты меня пробуждает голос молодой женщины, со злобой рассказывающей о своей трехлетней дочке: «Съест свой кусок хлеба и так и смотрит на нас за столом. Все крошки соберет, прямо противно. У, ненавистная!..»

Я даже сразу не поняла, о ком она говорит, но она подтвердила, что о своей дочке.

Все нерабочие пять дней я лежу с опухшим лицом, отчаянным сердцебиением и слабостью и не могу оправиться.

Обычно, закончив свой урок на рельсах, мы уходим домой. Но однажды, после отработанных пяти дней, начальник кадров зовет нас к себе и говорит, чтобы мы не уходили, пока он не скажет, приходить нам завтра или нет.

Сам он уходит, а мы сидим продрогшие и голодные, в ожидании его возвращения. На улице 37 градусов мороза, даже дышать трудно, не только работать. Уже 2 часа дня. Кто-то ломает ящик от стола и затапливает железную печурку.

Одна из девушек (чужого цеха) вынимает большой кусок хлеба, режет его на куски и раскладывает на печке. Мы смотрим на нее с жадностью, а она, не смущаясь этим, засовывает в рот поджаренные кусочки.

Я вижу, как Анечка все ниже и ниже опускает голову и вдруг начинает плакать. Слезы неудержимо текут из ее глаз. Она всхлипывает, вытирает глаза, но слезы льются непрерывно. Она плачет в течение часа и не может остановиться. Каждому хочется плакать, и все угрюмо молчат.

В четыре часа приходит начальник и отпускает нас домой… Следующую пятидневку работает другая партия.

***

Зине в руки передано все несложное наше хозяйство. Она подсушивает на железной печке и раздает хлеб, варит бульон из столярного клея, иногда делает котлеты из дуранды, которую теперь очень редко достает Н.М. [2]

Мы строго придерживаемся режима, предписываемого ленинградскими врачами, и не съедаем весь хлеб сразу, а делим его на три раза.

При свете парафинового светильника садимся ужинать. На столе кипящий самовар и соль. Перед каждым поставлено маленькое блюдечко.

Я смотрю со звериной ненавистью на Зинины руки, когда она раскладывает сухарики. Она чувствует мой взгляд и старается положить мне кусочки, равноценные своим. Другим она кладет меньше и более подгорелые. Зная, что папа плохо видит, она подсовывает ему самые горелые. Иногда я возмущаюсь, и она меняет эти кусочки на другие. Иногда я молчу, боясь слишком явно обнаружить свои чувства к ней.

Поэтому же она дает мне теперь облизывать пустые кастрюльки, на которых по краям налипла дурандовая мука. – Я ведь пробую, когда готовлю, — говорит Зина в объяснение.

Эта черная дурандовая мука такая редкость. Когда ее выдают по карточкам – у нас праздник. Только Володе от нее и от «котлетной» массы бывает плохо, и, поев ее, он кричит по ночам. Даже не кричит, а как-то воет. В соседней комнате, где спим мы с мамой, я стараюсь глубже залезть под одеяло, чтобы не слышать Володиных криков.

***

В начале января всегда жизнерадостный и приветливый Н.М. становится пасмурным и сосредоточенным.

— Что с вами? – спрашиваю я.

— Знаете, — отвечает Н.М., смотря куда-то в одну точку, — мне иногда кажется, что я схожу с ума. Я не могу по вечерам сидеть один в своей комнате, на заводе, а выхожу во двор и хожу, хожу без конца. Если бы раньше нам приснился воз, наполненный трупами, мы бы долго не могли освободиться от такого кошмара. А теперь смотришь на эти возы наяву и делается как-то смешно.

Я встретила недавно грузовик и, машинально вглядываясь в него, не могла понять, чем так доверху, горой он нагружен. Какие-то ноги, руки в разные стороны, головы. Все это серо-зеленого, лилового цвета и так много. «Да ведь это трупы!» — с трудом дошло до сознания.

В воротах нашего дома стоят санки, а на них лежит что-то завернутое в белое и опутанное веревками. Так как на горле тоже веревка, отделяющая голову от туловища, то можно догадаться, что это труп человека, приготовленный для похорон. Почему он у нас в подворотне и почему никого нет около – нельзя понять.

Проходя мимо трамвайной остановки, я вижу на скамейке лежащий труп мужчины. С его ног снята обувь. Через сутки он лежит также. Его голые ноги страшно белеют в рассветающем утре. Убрать труп некому – нет ни сил, ни желания.

В нашем дворе человек пошел в дровяной сарай и, не успев открыть дверь, упал и умер. Н.М. видит его утром, уходя от нас, и вечером, возвращаясь, находит его там же.

В конце ноября, вынося на помойку ведро с мусором, Володя заметил большого и толстого кота. Он позвал его и принес к себе домой. Чтобы не возбуждать лишних разговоров в квартире, Володя и Зина, забрав кота, отправились к кому-то из товарищей, где и приготовили суп и котлеты, которыми питались два дня.

Когда Верочка Петрова хотела усыпить своего кота, мама упросила отдать его Володе. Это поддержало Володю некоторое время.

Позднее, когда он переехал уже к нам, он мечтал о такой еде, и я отправилась в квартиру своей сослуживицы, где был кот, которого хозяйка хотела усыпить.

Как только я подняла разговор о том, чтобы мне отдали или продали кота, хозяйка подняла такой плач, что я не могла ее успокоить. Я просидела больше часа, убеждая отдать кота, но безуспешно.

Возвращаясь в холодный солнечный день, перелезая через сугробы на набережной Невы, я с унынием в сердце подходила к дому. Что я скажу Володе, когда он так ждет, что я достану что-нибудь съедобное. Я знаю, что Сюмкин так и умер, до последнего дня ожидая, что Нина Коробова принесет обещанной конины. А она пришла с кониной на другой день после его смерти и никак не могла без отчаяния вспоминать об этом.

Когда на улицах Ленинграда нельзя было найти ни одной кошки или собаки – за них давали большие деньги, — когда были вытрясены все мешки из-под крупы и в буфете тряпкой сметены все крошки вместе с пылью, вытряхнуты все коробки, — мы с Зиной мечтали поймать хоть мышь. Ни с чем несравнимый звериный голод мучил людей. Они убивали друг друга, крали карточки, вырывали хлеб у детей на улицах и в булочных. Несколько раз на окраинах громили булочные.

Один человек из-за тарелки киселя всадил нож в спину своему старику соседу. Многие потеряли человеческий облик. Мужья расходились с женами, если у тех были не равноценные карточки. В одной интеллигентной семье муж (инженер) отнимал карточки у жены и детей и, съев все один, вымаливал у них на коленях прощенье.

К директору одного завода приходили люди, умолявшие его помочь им выехать из Ленинграда. Мужчины потеряли все понятия о чести, об обязанностях перед семьей. Многие бросили жен и детей и уезжали одни, спасая себя.

В открытом виде на улицах нельзя было пронести хлеб. У папы в булочной отняли хлеб, но он вцепился в укравшего, и тот бросил хлеб на прилавок. Ходить одной страшно, особенно в темноте. У нас в доме у одной старушки отняли утором все карточки, да еще избили. У нее дочь и двое внуков четырех и шести лет. Дети и бабушка лежат от слабости в постели. Об этом заявили, и пришли с обследованием, но карточки выдали только через три дня и только детям.

Софья Александровна Гальвас рассказывает, что, придя к племяннице, она в подъезде натолкнулась на труп женщины, у которой вырезаны мягкие части.

Н.М. говорит, что, когда он шел к нам, то у самого завода видел лежащий труп мужчины, а когда возвращался, — нога была отрезана. При нем же милиционер вел женщину, которая долбила долотом замерзший труп и в мешке несла куски человеческого мяса. Все это не поддается описанию. Человеческий мозг в нормальном состоянии не мог бы воспринять и охватить всех ужасов. В то время он был как бы окутан спасительным туманом.

Во время моей работы по очистке трамвайных рельсов какая-то женщина, переходя дорогу, плеснула нечаянно суп из бидона. Это была желтая водичка, которая тут же и замерзла на снегу. Другая женщина сейчас же нагнулась и начала собирать и запихивать в рот окрашенный супом снег.

Брошенные и занесенные снегом троллейбусы в блокадном Ленинграде.

***

Однажды пришел Н.М. и сказал, что у его шофера украли трехлетнюю девочку. Шофер был как будто не в своем уме, и Н.М. не сразу понял, в чем дело.

Жена шофера с девочкой была в булочной. Ребенок упитанный, толстенький. Ему отдавали все, что можно было достать, а шоферу удавалось заработать порядочно продуктов, благодаря своей машине [3].

Жена подошла в булочной к кассе, и девочка вертелась тут же. Только те несколько минут, пока она платила деньги за хлеб, она не смотрела на ребенка. Когда она оглянулась, девочки уже не было. Дом стоял на окраине, на пустыре, девочка не могла успеть никуда уйти. Мать побежала туда-сюда – нигде нет ребенка.

Шофер кинулся в милицию, но усталые сонные лица при свете коптилок – никак не откликнулись на его отчаяние.

Поиски самого шофера не привели ни к чему. Ребенок пропал бесследно.

***

К знакомому директору завода пришел рабочий и стал умолять о помощи, говоря, что он умирает. Директор не поверил: умирает, а стоит себе на ногах, пришел издалека и даже голос возвышает. Рабочий в негодовании бросил об пол шапку и накричал на директора. Тот выгнал его из комнаты.

Чем можно было помочь? 28 собак, породистых овчарок, имевшихся на заводе для охраны, давно розданы рабочим. Подсолнечная дуранда выдается по килограмму только действительно умирающим, а этот…

Через день пришла жена рабочего. Он вернулся домой с завода, лег и умер.

Директор был смущен.

В этой гибели от голода не было границы между жизнью и смертью. Человек мог лежать месяц в одном состоянии и вдруг неожиданно умереть. Мог разговаривать за пять минут до смерти, мог и ходить до последней минуты, не зная, что сейчас упадет и никогда уже не встанет.

***

В конце декабря мы четыре дня сидели на одной воде. Н.М. не приходил, и ничего не выдавали.

То, что я читала когда-то о голоде, о боли и спазмах в желудке, никто из нас не испытывал. Чувство безмерной слабости, когда кажется, что сейчас остановится сердце, помутнение разума, как будто мозг окутан паутиной, нежелание не только шевельнуть рукой или ногой, но даже говорить, и нестерпимое желание положить в рот что-то твердое – я пробовала жевать даже щепки – вот что испытывали все ленинградцы.

У многих здоровых людей в Ленинграде развивались психические болезни. У людей же с больной психикой постоянное желание есть превращалось в манию.

Мариша Иванова рассказывала о злобных выходках ее матери, которой Мариша уступала часть своего хлеба. Рассказывала, как в припадке злобы мать била ее по голове тяжелым свернутым ковром, а потом не позволяла плакать, ругая последними словами.

Пугает ощущение собственной худобы. Ложась спать, стараешься не дотронуться до себя, чтобы не почувствовать прикосновение к костям. Лида Андриевская говорит, что она себе противна и что старается, ложась спать, юркнуть скорее под одеяло, чтобы не увидеть себя раздетой.

Потом уж мы и не раздевались, ложась спать.

В январе, разбирая елочные игрушки в надежде найти завалившуюся конфету, я обнаружила много золоченых орехов. Заперев комнату, я расколола их и, отложив горсточку для Н.М., разделила на всех.

Какова была радость, когда вместо привычного кипятка к ужину я вынесла всем по горсточке орехов.

Среди детских игрушек я нашла крошечный кукольный мешочек с сухарями, которые с жадностью проглотил Володя.

Мы обычно получали карточки в конце месяца. В январе в некоторых учреждениях запоздали с выдачей на 4-6 дней. «Не успели напечатать», — говорили в объяснение.

Люди гибли целыми пачками, валились на улице, как мухи.

«Не успели напечатать, а что же делали целый месяц?» — говорили с отчаянием не получившие карточек. Кроме хлеба ничего не выдавали, и продержаться в эти дни было нечем.

Была неделя, когда останавливались хлебные заводы: водопровод замерзал, не было топлива и не было рабочих рук, так как не было сил.

Хлеб выдавали только в некоторых местах, где он еще был или где были небольшие пекарни. Очереди были такие, что, встав в пять часов утра, получали только к вечеру.

Потом стали выдавать вместо хлеба муку: но печь было негде и не на чем, и выдавали в таком количестве, что невыгодно было брать. В эти дни погибло очень много людей.