В пленении и скорби

Судьба советских военнопленных в годы Второй миро­вой войны составляет одну из самых трагичных, не имеющих аналогов в мировой военной истории страниц нашего прошлого. В течение послевоенных десятилетий вопрос о судьбе советских военнопленных либо обходился молчанием, либо рассматривался с тенденциозных, подчиненных требова­ниям коммунистической пропаганды позиций. Лишь в по­следние двадцать лет этот вопрос стал предметом как научно объективного исследования историков, так и нравственно взвешенного изображения публицистов. Однако «белым пят­ном» в исследовательской литературе продолжает оставаться тема участия в судьбе военнопленных Русской Православ­ной Церкви, которые попытались в той трагической ситуации последовательно и бескорыстно оказывать помощь хотя бы немногим из миллионов страдальцев, оказавшихся в немец­ко-фашистских лагерях для военнопленных. И, несмотря на то, что в последние годы стали появляться работы, в которых уделяется некоторое внимание изучению данного вопроса, в отечественной церковно-исторической литературе тема по­мощи советским военнопленным со стороны Церкви так и не находила до настоящего времени своего сколько-нибудь заметного отражения, возможно, в связи с тем, что наиболь­шую помощь советским военнопленным оказывали предста­вители Русской Православной Церкви Заграницей.

Сопровождавшееся многочисленными окружениями ча­стей Красной армии стремительное наступление герман­ских вооруженных сил привело уже в конце 1941 г. к тому, что в ближнем и дальнем тылу немецко-фашистских войск ока­залось около 3,5 млн. советских военнопленных, к которым в 1942 г. прибавилось еще более 1 млн. Всего же за период войны количество советских военнопленных достигло около 6 млн. человек (5 734 538) [1]. Столь массовое пленение совет­ских военнослужащих, превратившееся уже в первые месяцы войны в беспрецедентную в мировой военной истории гума­нитарную катастрофу, делало практически невозможным соз­дание для них условий содержания, соответствующих требо­ваниям международных соглашений о военнопленных, даже если бы фашистская Германия и СССР готовы были их соблю­дать. Однако страны фактически отказались от исполнения требований не только Женевской, но и Гаагской конвенций о военнопленных.

Уже 16 июня 1941 г. генерал Г. Рейнеке, начальник Службы общего управления армии при Верховном командовании Во­оруженными силами Германии, которая определяла полити­ку армии по отношению к военнопленным, издал директиву об обращении с попавшими в плен советскими военнослужащими. Эта директива не только подтверждала ранее дей­ствовавший приказ о немедленном расстреле попадавших в плен политработников, сотрудников НКВД и военнослу­жащих еврейской национальности, но и подчеркивала, что «в отношении военнопленных Красной армии следует со­блюдать исключительную осторожность и настороженность. Следует считаться со злонамеренным поведением, особенно военнопленных азиатского происхождения. Поэтому необ­ходимо решительное и энергичное пресечение даже малей­ших признаков неповиновения». «Большевистский солдат потерял право на то, чтобы с ним обращались как с честным противником, в соответствии с правилами Женевской кон­венции… — писал генерал Г. Рейнеке в директиве от 8 сентября 1941 г. — При малейшем намеке на неподчинение… должен быть отдан приказ о безжалостном и энергичном действии… Каждый, кто при проведении этого приказа не прибегнет к своему оружию или сделает это недостаточно энергично, под­лежит наказанию… Использование оружия против советских военнопленных вполне законно»[2]. Необходимо подчеркнуть, что, несмотря на некоторые изменения в германской политике по отношению к советским военнопленным после 1942 г., ос­новные принципы этой политики, основывавшейся на посту­латах нацистской идеологии, последовательно проводились в жизнь на протяжении всего периода войны.

Советские военнопленные, 1941 год.

Не менее, жестокой по отношению к советским военно­пленным оказывалась политика советского руководства, ис­ходившая из принципов столь же человеконенавистнической идеологии. Отказываясь на протяжении всего периода войны от каких бы то ни было переговоров с германским руководством об оказании помо­щи советским военнопленным при посредничестве Между­народного Красного Креста, сталинский режим уже в первые месяцы войны объявил своих военнопленных изменниками Родины. В приказе народного комиссара обороны СССР № 270 от 16 августа 1941 г. подчеркивалось: «Командиров и политработников, во время боя срывающих знаки различия и депортирующих в тыл или сдающихся в плен врагу, считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту как семьи нарушивших присягу и предавших свою родину дезертиров. Обязать каждого военнослужащего независимо от его служебного положения потребовать от вышестоящего начальника, если часть его находится в окружении, драться до последней возможности, чтобы пробиться к своим, и если такой начальник или часть красноармейцев вместо организации отпора врагу предпочтут сдаться ему в плен, — уничтожать их всеми средствами, как наземными, так и воздушными, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственного пособия и помощи»[3]. На протяжении всей войны коммунистическое руководство не только не предпринимало никаких попыток облегчить отчаянное положение советских военноннопленных, но всячески насаждало пропагандистское представление о них как о государственных преступниках, судьба которых не может иметь никакого значения для СССР.

Результатом столь преступной политики по отношению к почти 6 млн советских военнопленных  стала гибель в годы войны более чем 3,5 млн военнопленных. Смертность в этот период составляла в среднем 57%. Для сравнения следует указать, что в годы войны смертность американских и английских военнопленных в немецких лагерях, находившихся благодаря позиции их правительств под покровительством Международного Красного Креста, составляла 3,5%, и даже смертность американских военнопленных в считавшихся весьма жестокими японских лагерях не превышала 27%[4]. Иной была судьба русских военноплен­ных в годы Первой мировой войны, когда правительства России и Германии старались придерживаться принципов международного права по отношению к военнопленным, благодаря чему смертность среди русских военнопленных со­ставляла в среднем 5,4%[5].

Оставленные собственным правительством на полный произвол германской военной администрации, выполняв­шей человеконенавистнические директивы нацистского партийно-государственного руководства, советские военноплен­ные были лишены оккупационными властями возможности получать какую-либо помощь и со стороны, впрочем, также находившегося в бедственном положении гражданского на­селения оккупированной территории СССР. При этом уже с 1942 г. большинство остававшихся в живых военнопленных после самой страшной для них зимы 1941-1942 гг. было пе­реведено в лагеря, находившиеся за бывшей границей CCCР.

В этих трагических условиях единственным обществен­ным институтом, способным отозваться на нужды советских военнопленных, оставалась Русская Православная Церковь, которая на протяжении всей своей многовековой истории воспринимала русских военнопленных как своих страждущих в неволе сынов и которая имела огромный опыт оказания, как духовной, так и материальной помощи всем пребывающим в узах. Однако охвативший всю оккупированную территорию процесс восстановления, церковной жизни, когда на месте практически полностью уничтоженных во время коммунисти­ческих гонений десятков епархий и десятков тысяч закрытых приходов за два года было открыто около 10 тыс. храмов, ста­вил духовенство перед необходимостью осуществлять на воз­рождавшихся приходах деятельность, направленную, прежде всего, на пастырское окормление гражданского населения.

Однако уже в ноябре 1941 г Псковская Духовная миссия выпустила обращение к населению, призывавшее оказывать материальную помощь советским военнопленным, которую члены Миссии готовы были доставлять в лагеря, несмотря на весьма сдержанное отношение немецких военных властей. «Тронутые любовью к нашим в плену находящимся братьям, мы желаем им помочь и удовлетворить их нужды… — подчер­кивалось в обращении. — Мы знаем, что русский человек не будет стоять в стороне, когда надо помочь ближнему… Дайте, что можете: одежду, обувь, белье, одеяла и т. д. Все будет при­нято с благодарностью и будет роздано военнопленным: «Рука дающего да не оскудеет»»[6].

Периодически предпринимавшиеся попытки духовен­ства оккупированных территорий оказывать пастырскую и гуманитарную помощь советским военнопленным получили формальные возможности для активизации лишь в период, когда большинство военнопленных находилось за пределами территории СССР, и не могли существенно повлиять на общее положение советских военнопленных.

Представители русской церковной иерархии, находивши­еся в странах Европы и прежде всего в Германии, где церков­ноприходская жизнь продолжала развиваться достаточно ста­бильно даже в годы войны и куда уже в первые месяцы войны стало прибывать значительное число советских военноплен­ных, попытались живо откликнуться на их столь многочислен­ные духовные и материальные нужды. Уже 21 июля 1941 г. возглавлявший Германскую епархию Русской Православной Церкви Заграницей архиепископ Серафим (Ляде) обратился с письмом в отдел военнопленных Службы общего управления армии при Верховном командовании Вооруженными силами Германии. В этом письме архиепископ Серафим просил пре­доставить русскому духовенству возможность «организовать православное душепопечение пленных красноармейцев» и «посылать священников с целью совершения богослуже­ний в лагерях военнопленных». Предложение архиепископа Серафима организовать силами подведомственного ему ду­ховенства систематическое пастырское окормление советских военнопленных в лагерях, находившихся как на территории Германской епархии, так и на других территориях, в конеч­ном счете не получило поддержки Верховного командования Вооруженными силами Германии, руководствовавшегося в течение всего периода войны оперативным приказом началь­ника Имперской службы безопасности Р. Гейдриха от 16 авгу­ста 1941 г. В этом приказе подчеркивалось, что «религиозную опеку военнопленных не следует особо стимулировать и под­держивать. Там, где среди военнопленных имеются священ­нослужители, последние могут, если это отвечает желанию самих советских, осуществлять религиозную деятельность. Привлечение священников из Генерал-губернаторства или с территории Рейха для религиозной опеки советско-русских военнопленных исключается». По справедливому замеча­нию исследовавшего данный документ М.В. Шкаровского, «фактически этот приказ был близок к полному запрету, так как священники среди военнопленных, естественно, являлись редчайшим исключением, а какое-либо участие зарубежного духовенства категорически исключалось»[7].

Однако исполнение данного приказа представителями лагерной администрации далеко не всегда было безуслов­ным, и уже с первых месяцев войны коменданты отдельных лагерей неоднократно разрешали пастырскую деятельность русского православного духовенства среди военнопленных. Так, например, уже в сентябре-октябре 1941 г. в лагере горо­да Судауена в Восточной Пруссии священником Владимиром Жеромским было проведено несколько богослужений, на которых присутствовало до 1,5 тыс. военнопленных, из кото­рых удалось составить хор в 50 человек, сумевших по памя­ти пропеть необходимые для этих богослужений церковные песнопения. Подобные случаи неоднократно имели место в это время не только в лагерях Германии, но и на территории Генерал-губернаторства, где главный комендант лагерей для военнопленных в октябре 1941 г. следующим образом характеризовал опыт проведения лагерных богослужений: «Совер­шенно добровольное участие в этом и интерес к религиозным вопросам были всегда чрезвычайно высоки… Местами образовывались хоры, которые с большим усердием участвовали в богослужении и разучивали церковные песнопения с боль­шой старательностью и увлечением»[8].

Исходя из неоднократно имевших место прецедентов совершения богослужений в лагерях для военнопленных духо­венством Русской Православной Церкви Заграницей осенью-зимой 1941 г., собрание духовенства Германской епархии в январе 1942 г. уполномочило архиепископа Серафима вновь обратиться к Верховному командованию германских воору­женных сил с просьбой о разрешении осуществлять система­тическую пастырскую деятельность в лагерях для военноплен­ных. Однако весной 1942 г. германское военное руководство вновь ответило отказом.

Аналогичная реакция со стороны Верховного командо­вания германских вооруженных сил имела место и по отно­шению к инициативам представителей церковной иерархии Московской Патриархии, действовавших на оккупированной территории СССР и стремившихся систематически осущест­влять духовное окормление военнопленных, остававшихся на данной территории. Последнее из подобных обращений, поступившее со стороны экзарха Московской Патриархии в Прибалтике митрополита Сергия (Воскресенского) и даже поддержанное комендантом лагерей для военнопленных при командующем частями вермахта в рейхскомиссариате «Остланд», было отклонено в конце 1943 г.

Наряду с представителями духовенства Русской Право­славной Церкви Заграницей   осуществлять   пастырскую деятельность среди советских военнопленных, находившихся в лагерях европейских стран, стремились и находившиеся под особым подозрением у немецких властей священнослужите­ли Западноевропейского экзархата Вселенской Патриархии. Архимандрит Иоанн (Шаховской) впоследствии так описывал свое посещение в 1942 г. офицерского лагеря в окрестностях Бад-Киссингена. «В нем содержалось около 3 тыс. советских командиров, главным образом молодых лейтенантов; но бы­ли и штаб-офицеры — в особом здании… Можно представить мое удивление, когда среди этих советских офицеров, ро­дившихся после Октября, сразу же организовался церковный хор, спевший без нот всю Литургию. Приблизительно поло­вина пленных захотели принять участие в церковной службе, общей исповеди и причастились Святых Тайн. В этой поездке меня сопровождал о. Александр Киселев… Мы остались под огромным впечатлением от этой встречи с несчастными, раз­давленными и войной, и лишениями, и унижениями русски­ми людьми» [9]. Следует отмерить, что упомянутый архиман­дритом Иоанном священник Александр Киселев, служивший под омофором митрополита Серафима, весьма успешно, по мнению своего митрополита, начал в это время «окормлять все виды имевшихся под Берлином лагерей» [10].

Регулярно предпринимавшиеся на основе частных дого­воренностей с отдельными представителями лагерной адми­нистрации попытки православного духовенства осуществлять церковную деятельность среди военнопленных подчас при­водили к весьма значительным результатам, как, например, в лагере для военнопленных в Луккенвальде, где 2 августа 1943 г, в специально отведенном для этого бараке епископом Потсдамским Филиппом было совершено освящение храма во имя св. равноапостольного князя Владимира. Еженедель­ные воскресные богослужения в этом храме стали совершаться священником Михаилом Поповым, который был узником данного лагеря [11].

Опыт создания лагерного храма в Луккенвальде способствовал  активизации попыток со стороны митрополита Серафима добиваться разрешения германских властей на рукоположения священнослужителей для окормления военнопленных из числа самих узников лагерей. И, несмотря на то, что Верховное командование германских вооруженных сил не давало принципиального согласия на совершение подоб­ного рода хиротоний, в ряде случаев митрополиту Серафиму удавалось добиваться успеха, как, например, это имело место в случае с рукоположением 20 ноября 1944 г. священни­ка Дмитрия Константинова. Впрочем, священнику Дмитрию Константинову вскоре пришлось организовывать в Дабендорфе походный храм во имя св. апостола Андрея Первозванного, в назначение которого входило пастырское окормление прежде всего тех военнопленных, которые вступили в воору­женные силы Комитета освобождения народов России [12].

Необходимо подчеркнуть, что осуществлявшиеся с боль­шими трудностями и не отличавшиеся регулярностью бого­служения в лагерях для военнопленных часто сопровожда­лись оказанием их узникам материальной помощи в виде передачи продовольствия и одежды, которые собирались среди прихожан православных храмов.

Последний эпизод деятельности Русской Православной Церкви по оказанию помощи советским военнопленным был связан с попытками ее иерархов повлиять на политику англо-американских союзников, осуществлявших насиль­ственную выдачу бывших советских военнопленных в СССР. Обоснованно опасавшиеся, что жестокая политика комму­нистического режима по отношению к собственным военно­пленным может быть продолжена и после возвращения их в СССР, представители православного духовенства пытались добиться от оккупационных властей союзников прекращения насильственной выдачи бывших военнопленных и остарбайтеров в советскую оккупационную зону. Кульминационным событием в этих попытках стало письмо председателя Сино­да Русской Православной Церкви Заграницей митрополита Анастасия (Грибановского) главнокомандующему войсками США за границей генералу Д. Эйзенхауэру.

«Русские, конечно, любят свою родину не менее, чем французы, бельгийцы или итальянцы любят свою. Русские тоскуют по родине. Если, не­смотря на это, они все же предпочитают оставаться на чужби­не, не имея жилища, часто будучи голодными и не имея юри­дической защиты, то это только по одной причине: они хотят сохранить самую большую драгоценность на этой земле — свободу: свободу совести, свободу слова, право на собственность и личную безопасность. Многие из них уже состарились и хотели бы умереть на родине, но это невозможно, покуда там господствует власть, которая основана на терроре и пода­влении человеческой личности. Я должен со скорбью свиде­тельствовать, что это продолжается и сейчас, после окончания войны. Этот факт засвидетельствован теми из наших соотече­ственников, которые поехали туда по своей собственной воле или же в результате пропаганды, — и в ужасе вновь бежали от­туда. Замечателен тот факт, что не только интеллигенция, но и крестьяне, и простые рабочие, которые покинули Россию по­сле 1941 г., когда она вступила в войну, и которые были вос­питаны в условиях советской жизни, — не желают возвращать­ся в Советскую Россию. Когда пробовали их депортировать силой, они взывали в отчаянии и молили о милосердии. Они даже иногда кончают самоубийством, предпочитая смерть на чужой земле, чем возвращение на родину, где их ожида­ют одни страдания… Надежда на защиту доблестной Аме­риканской армии и побудила так многих русских стремиться попасть в американскую зону оккупации… они надеются, что им, как и раньше, будет оказана благожелательная помощь. Они уверены, что победоносная Американская армия, армия страны, которая славится своей любовью к свободе и человеку, поймет их желание отстаивать свои наилучшие национальные и религиозное идеалы, ради которых они страдают уже более 25 лет» [13].

Однако это письмо не смогло повлиять на политику союз­ников в вопросе о выдаче бывших советских военнопленных. Поэтому помощь представителей православного духовенства тем или иным советским военнопленным и в данном случае осуществлялась лишь посредством переговоров с отдельны­ми представителями теперь уже не администрации немецких лагерей для военнопленных, а администрации англо-американских лагерей для перемещенных лиц.

Не столько рассмотренная, сколько обозначенная в дан­ной статье тема, безусловно, нуждается в глубоком и всесто­роннем изучении как в церковно-исторической, так и в воен­но-исторической науках, до сего времени обходивших тему о Русской Православной Церкви и советских военнопленных почти полным молчанием. Однако некоторые предваритель­ные выводы, касающиеся общих проблем, связанных с дан­ной темой, можно сформулировать уже сейчас.

Во-первых, на протяжении всего периода Второй мировой войны Русская Православная Церковь являлась единствен­ным общественным институтом, пытавшимся последова­тельно и бескорыстно оказывать моральную и материальную помощь советским военнопленным, действуя в тех узких рам­ках, в которые она была поставлена фашистским и коммуни­стическим тоталитарными режимами.

Во-вторых, несмотря на непрекращавшиеся попытки придать этой помощи организованный и систематический характер посредством достижения соглашения с высшим германским военным руководством и обратить ее ко всем находившимся в лагерях для военнопленных узникам, рус­ское православное духовенство было обречено ограничивать эту помощь лишь отдельными, носившими частный характер, мероприятиями, масштаб и продолжительность которых за­висели от расположения тех или иных представителей немец­кой лагерной администрации.

В-третьих, в оказании помощи советским военнопленным  стремились принять участие представители духовенства всех трех основных юрисдикции Русской Православной Церкви. Однако в силу пребывания большинства советских военно­пленных на территории, где осуществляли свою деятельность приходы Русской Православной Церкви Заграницей, в силу наибольшего доверия немецких властей именно к этой  юрисдикционной группировке Русской Православной Церкви именно «карловацкому» духовенству суждено было сыграть наиболее заметную роль в пастырском окормлении и гумани­тарной помощи советским военнопленным.

В-четвертых, в беспрецедентной для русской истории си­туации, когда четверть века проводивший политику геноцида русского народа богоборческий коммунистический режим предал миллионы русских военнопленных на расправу анти­христианскому национал-социалистическому режиму, под­державшему с 1941 г. эту политику геноцида, представители всех юрисдикций Русской Православной Церкви обрели пер­вый уникальный опыт преодоления юрисдикционно-политических разделений в совместном служении сострадания и любви по отношению к пребывавшим в узах русским воинам, которых всегда почитали на Руси как праведников, полагав­ших «душу свою за други своя».