Военные будни московского студента

Владимир Иванович Полетаев

Весной 1941 года окончил 7 классов средней школы в городе Калининграде Московской области. Окончил с похвальной грамотой. Мать считала, что надо учиться дальше, окончить полную среднюю школу — 10 классов. Отец не возражал против продолжения учебы, но считал, что надо поступать в техникум, овладеть ремеслом, твердо гарантирующим кусок хлеба. Он достаточно поработал на заводе и знал цену диплома техника. Отец меня убедил и 16 июня 1941 года я подал документы в приемную комиссию Московского Авиационного техникума имени Н.Н. Годовикова. А в воскресенье, 22 июня 1941 г. началась Великая Отечественная война…

Ровно через месяц, в ночь на 23 июня 1941 г. немцы первый раз бомбили Москву. Я провел эту ночь на крыше нашего дома в Калининграде, видел зарево пожара в стороне столицы. Запомнил звонкие удары осколков зенитных снарядов о железную кровлю дома, один из них вонзился в доску перед самым моим носом. До сих пор ясно вижу его перед собой: тонкий, длинный, похожий на железнодорожный костыль с рваными краями и заостренным кончиком, он даже звенел от злости, что промахнулся.

После этого воздушные налеты стали регулярными, и родители решили, что мать и мои сестры отправятся в Горьковскую область, откуда мама была родом, а я – в Москву, к тетушке, на время учебы в техникуме.

Первого сентября в техникуме начался учебный год. Отличался он тем, что период обучения сократили вдвое, первый семестр закончился 1 октября. Учёба давалась тяжело, по всем предметам с начала получал только двойки, а не привычные пятерки. Особенно трудно давался английский язык – в школе учил немецкий.

Запомнился урок математики, на котором учитель публично выставлял всем оценки за первый семестр. Он вслух читал из журнала все оценки студента и делал заключение. Подошла и моя очередь.

— Полетаев. Так… Двойка. Двойка. Тройка. Тройка с плюсом. Четверка. Пятерка с минусом. Пятерка. Пятерка… Убедительная арифметическая прогрессия… За семестр – пять!

До октября 1941 г. я получал стипендию, которой хватало на жизнь. Все время разделялось между сном, уроками в техникуме, «домашними» занятиями в читальном зале и минимальной едой в столовой. Запомнилась цена пшенной каши – 20 коп. за приличную порцию. Преподаватели призывали заниматься физкультурой – иначе просто не выдержать, пришлось выкроить время для бокса. Такой распорядок дня продолжался вплоть до 16 октября. Этот день запомнился навсегда. Утро было хмурым, тревожным, часто и очень низко летали самолеты, трамваи шли, облепленные со всех сторон людьми, патрули проверяли документы на каждом шагу, а на улицах куда-то спешили озабоченные люди.

Первым (и последним) уроком была математика. Наш учитель объявил, что в Москве введено осадное положение, работа техникума прекращается на неопределенный срок. Студенты, а каждому из нас было по 14 – 15 лет, притихли, растерянно переглядывались.

Я вернулся домой, где меня ждал отец. Он уже договорился на заводе, где работал до мобилизации, что вместе с эвакуирующимся предприятием меня довезут до Арзамаса или Горького, куда уехала мама.

«Пассажирский» вагон эвакуационного эшелона того времени – самый малый 16-ти тонный грузовой вагон, в самом центре которого установлена и надежно закреплена жестяная печка, отапливаемая углем или дровами, дымовая труба выведена через крышу. Сразу от дверного проема и до торцевых стенок вагона наложены двухэтажные нары из толстых обстроганных досок. «Туалет» на воздухе во время остановок, а резервным служит обычное ведро. Запас воды в оцинкованном двухведерном бачке с краном, умывальником каждому служит его собственная кружка, а на печке все время кипит большой жестяной чайник. Не помню, была лесенка для спуска людей на землю или обходились…

На путях вагон простоял больше двух суток, пока загружали и формировали эшелон, до Арзамаса тоже добирались не быстро, пропускали воинские грузовые эшелоны и санитарные поезда с ранеными. В Арзамасе я пересел на поезд до Горького и «зайцем» доехал до станции Суроватиха, где жила мама и сестры.

Однажды в конце ноября или начале декабря поздним вечером в окошко избы постучали. Бабушка открыла дверь. Послышалось: «Катерина, пусти только на ночь, завтра с утра пойдем дальше!» и в комнату вошла пожилая женщина с двумя или тремя детьми. Оказалось – беженцы из Московской области, дальние родственники бабушки… Подмосковная деревня, откуда пришли гости, побывала в оккупации, теперь в ходе нашего наступления освобождена. Пока фашисты хозяйничали – отобрали всё: скотину, птицу, теплую одежду, шапки и валенки, выселили из дома в сарай. При отступлении сожгли всю деревню, и теперь бабушкиным родственникам приходится возвращаться в давно покинутые места.

Утром позавтракали «чем Бог послал» и гости ушли. А на следующую ночь послышалось завывание немецких бомбардировщиков, вскоре на севере появилось зарево пожара…

31 декабря я получил совершенно неожиданный, но драгоценный новогодний подарок – телеграмму отца «январе техникум начинает работать вове приезжать ваня».

Начались сборы в обратную дорогу. До Горького доехал в древнем, ещё дореволюционном вагоне, где два фонаря (со свечой в каждом) еле освещали только проход. В Горьком на вокзале – столпотворение: зал ожидания забит до отказа, очередь в кассу за билетами необъятная. Хуже того – билеты выдают в воинской кассе только военнослужащим, а в гражданской кассе будут продавать перед отходом поезда, да и то при наличии свободных мест и пропуска в Москву, а у меня такового не было. Вышел на привокзальную площадь, попытался пройти на перрон к составу. Не удалось – все проходы закрыты на замки, перрон окружен надежной стальной решеткой. Что делать? Перед вокзалом бегали несколько «зайцев», я к ним присоединился. В общей беде люди знакомятся легко, я узнал, что все они тоже пытаются сесть на этот поезд. Объявили о прибытии поезда, для выхода людей в город открыли ворота, и наша «заячья» компания резво побежала навстречу потоку прибывших, да так, чтобы этот поток отделял от нас служащую вокзала, открывавшую ворота. А на московский поезд в это время пробили третий звонок, и он тронулся. Мы, непрошеные пассажиры, не стали рваться в вагон, забрались на открытую тормозную площадку. Было тесновато, но мы радовались, что едем, а не гуляем перед вокзалом.

Попутчики предупредили, что на остановках поезд проверяют военные патрули, поэтому опытные «зайцы» покидают его ещё на ходу, не дожидаясь остановки, обходят станцию вокруг путей, а когда проверка закончится, пробираются поближе к «своей» тормозной площадке и забираются на неё перед отправлением или уже на ходу. Именно так пришлось прятаться и мне этой долгой зимней ночью. Один раз на тормозную площадку, куда я все время возвращался, набилось столько народу, что места для ещё одного пассажира, меня, никак не находилось, а поезд начал двигаться… Мой багаж — небольшой чемодан и узел с одеждой, был связан крепким полотенцем. Получилось надежно и удобно: связка крепко держалась на плече, а руки оставались свободными. Не раздумывая, я снял связку с плеча, перекинул полотенце через корпус вагонного буфера, поднялся на ступеньку тормозной площадки и, крепко цепляясь за стойку и ограждение, перебрался на корпус буфера. Поза получилась устойчивой, и я держался руками за самые прочные части вагона. Неудобство проявилось позже, уже на полном ходу поезда – оказалось, что невозможно переступать ногами, их просто некуда поставить, или ослабить хватку рук, легонький вагон изрядно мотало на стыках рельсов. Этот перегон был самым тяжким за время пути, но на остановке площадку покинули несколько человек, и дальше я уже ехал спокойно.

Всё это происходило в ночь со 2 на 3 января, при температуре ниже 30 градусов. Одет я был соответственно погоде: в отцовское зимнее ватное пальто с меховым воротником, шапку – ушанку и кондовые деревенские валенки. Такое одеяние не очень подходило для выполнения опасных для жизни трюков.

В Петушках я увидел, что дожидается отправления поезд из настоящих пассажирских пригородных вагонов. Разве можно утерпеть, не пересесть в такой роскошный вагон? Я не устоял, перешел, устроился на скамье около окна. А в вагоне тепло, уютно, тишина, я на минутку закрыл глаза, и, как показалось, в тот же самый момент меня грубо растолкала уборщица со словами: «Пассажир, выходи скорее, уже давно Москва!» Посмотрел в окно – платформа Курского вокзала. Поскорее схватил вещи и вышел в город. Звоню в дверь знакомой квартиры. Тетушка Дина Осиповна удивлена моим появлением: «Как ты сумел пройти? В Москве действует осадное положение, в город без пропусков патрули никого не пускают».

Позже я придумал объяснение такому проступку: в патрули назначали бойцов в шинелях и кирзовых промерзающих сапогах. В тот день был сильнейший мороз и, проверив документы у выходивших пассажиров, бойцы ушли погреться.

Пока мы с тетушкой объяснялись, зазвонил телефон – это был отец. У Покровских ворот собирали для отправки на фронт воинскую часть, в составе которой служил отец. К моменту, когда подъехал трамвай, все бойцы, одетые в белые маскировочные комбинезоны, уже садились на скамейки в кузовах автомобилей. На плече у каждого, под курткой комбинезона был «сидор» — походный заплечный мешок, в руках – «папаша» (пистолет-пулемет Шпагина) и лыжи с палками. А невдалеке на кузове отдельной машины стрекотала кинокамера репортера, снимающего будничную хронику тех дней. Не помню, успели мы с отцом обняться на прощание или только помахать друг другу руками – машины включили прощальные гудки и вскоре исчезли за поворотом. Но с той поры, как только в кадрах военной кинохроники показывают картину зимней отправки бойцов на передовую, стараюсь распознать родное лицо, хотя и понимаю, что это невозможно, маскировочные комбинезоны делают всех бойцов похожими друг на друга.

По сравнению с октябрем 1941 г., когда я уезжал, в Москве участились воздушные налеты. Запомнился один из налетов, когда большая фугасная бомба угодила в памятник Тимирязеву у Никитских ворот. Взрыв бомбы я видел ночью с крыши дома, где дежурил, а утром проехал на трамвае в техникум по уже восстановленному пути.

Дом в Большом Гнездниковском переулке, где мы жили с тетей, поделили на две группы для дежурств во время налетов. Одна группа дежурила по четным дням, другая – по нечетным. Если воздушную тревогу объявляли не в «мой» день, поворачивался на другой бок и спал дальше под монотонное бормотание динамика: «граждане, воздушная тревога…» А если тревогу объявляли в «мой» день, то шел дежурить. На крыше нашего 10-этажного дома стояло сооружение, похожее на обычную геодезическую вышку с платформой для наблюдателя, с этой вышки военные круглосуточно обозревали московское небо. В одну из мартовских ночей, во время моего дежурства, в тоне переговоров наблюдателя со штабом появились нотки беспокойства. К нашему дому в лучах прожекторов приближался вражеский бомбардировщик, который скоро сбросил бомбу. Она взорвалась не очень далеко, а самолет поспешил удрать.

Утром троллейбус, на котором я ехал по Садовому кольцу, неожиданно остановился в неположенном месте, водитель предложила пассажирам выйти, опустила «удочки» токоприемников, мы дружно толкали троллейбус метров двести мимо лежащих на дороге проводов и развалин небольшого дома. Затем она подняла «удочки», пассажиры сели на свои места, и приключение на этом завершилось.

Мою тетушку, инвалида, в начале января 1942 года приняли на работу в госпиталь. Она там и проживала, изредка приезжая меня проведать. 15-летний подросток, я жил самостоятельно на родительское денежное довольствие 200 руб. в месяц. Стипендию в техникуме стали выплачивать только с 1944 года. Жизнь сразу научила подчинять желания возможностям и каждую копейку тратить рационально. А день мой складывался так. Утром выпиваю один стакан несладкого чая (про вкус сахара пришлось забыть) и отправляюсь на занятия. По дороге забегаю в булочную и по карточке выкупаю 200 г хлеба, это – мой завтрак. Растягивая наслаждение до самого начала занятий, поедаю эти граммы всухомятку. В здании техникума не было столовой и обедать приходилось в какой-либо общепитовской. В 1942 году для этого надо было сдать в начале месяца свою продуктовую карточку в эту столовую и в течение месяца иметь право ежедневно обедать. С обедом поглощаю ещё 150 г. хлеба и отправляюсь домой, кажется, ещё более голодный. После домашних учебных занятий покупаю в магазине оставшиеся на карточке 150 г. хлеба, и наступает самое торжественное действо всего дня – на раскаленной электроплитке поджариваю крохотные кусочки хлеба, посыпаю солью и выпиваю с ними огромное количество стаканов чая. Одновременно и до позднего вечера читаю книгу, взятую в библиотеке. Если иногда набегают сэкономленные копейки, позволяю себе роскошь – поход в кино или даже в театр. И так изо дня в день.

Занятия в техникуме закончились 30 июля 1942 г. А 31 июля студентам было предложено явиться к 10 утра на Казанский вокзал – мы все мобилизованы на уборку урожая в совхоз «Озёры». На место назначения добрались поздно вечером. Всех собрали в клубе, угостили ужином, который иначе, чем королевским, назвать нельзя: каждому – по большой тарелке горячей молодой картошки, сваренной с молоком, по целому килограмму черного хлеба, по одному литру настоящего (а не порошкового) молока и по два – три свежих огурца. Я до сих пор не могу понять, как в желудке не передрались огурцы и молоко. Не заболел ни один человек, а было нас не менее сотни. Только благодаря таким трудовым каникулам военного времени мне и многим другим удалось пережить военное лихолетье.

Нашей группе поручили убирать ржаное поле. Вся механизация – конная жнейка и две телеги. Основная рабочая сила, мужики, это — трое студентов и один местный дедусь. Остальные – наши студентки и дюжина крепких местных девах. «Дедусь» для всех студентов был и учителем, и начальником, он объяснял и показывал, что и как надо делать.

На ферму я приехал таким хилым, что не мог вилами поднять на телегу обыкновенный ржаной сноп, приходилось делать это руками. Но меня признали мужиком, доверили работать на лошади, а русская пословица утверждает, что «взялся за гуж, не говори, что не дюж». Дедусь научил запрягать лошадь, показал этот «гуж», и объяснил, почему браться за него нельзя не «дюжему», т.е. слабому. А главное, он первые дни сам запрягал лошадь и выполнял работы, мне ещё непосильные.

Работали мы, как и наши предки: дедусь жнейкой скашивал рожь, девчата вязали снопы и складывали их в «крестцы», я перекладывал их на телегу и отвозил к особой площадке под крышей, называемую «ригой» и вместе с ещё одним студентом укладывали в огромную скирду, в которой рожь оставалась до обмолота. С каждым днем силенок прибавлялось, и уже через пару недель я достаточно лихо управлялся вилами. Набрав полный воз снопов, заезжал в ригу и там уже другими вилами с длинным черенком перекидывал снопы из телеги в скирд. А уже на скирде дедусь в паре с одним из студентов укладывал снопы в определенном порядке для хранения.

Спали в сараях на больших набитых соломой матрацах, скорее, мешках, в 4 часа утра вставали, завтракали, с 6 до 11 работали, затем – перерыв на обед и сон до 17. 30, полдник и работа в поле до 20 часов.

На телегу полагалось накладывать брезент, чтобы собирать зерна, осыпающиеся из колосьев. В первый же день я аккуратно сгрёб такие зёрна и спросил дедуся, куда их ссыпать? «Да выбрось, не морочь голову», отмахнулся он. Такого отношения к драгоценному продовольствию я позволить себе не мог, ссыпал в наволочку, потом повез домой. Зимой хотел выбросить зерно, не представляя как его использовать. Но однажды в магазине услышал, как женщина рассказывает соседке, что распаривает зерно в кастрюльке с водой, измельчает в мясорубке, а из полученной массы жарит котлетки. Я сделал так же, и наслаждался почти целых два голодных зимних месяца!

Весной 1943 года я пережил большую беду: в очереди у меня украли бумажник, в котором были продуктовые карточки на 10 дней и ещё на целый месяц, а спасли от неминуемой смерти товарищи по группе, которые собрали целый портфель разных круп. Очень помог директор техникума, который подписал ходатайство в Московское карточное бюро с просьбой о восстановлении утерянных карточек студенту 3 курса Полетаеву. Я получил новые хлебные карточки на месяц, да ещё директор техникума предложил поработать лаборантом, и я согласился. О своей беде я написал в письме отцу, а он сообщил матери. Родители ухитрились переправить в Москву с оказиями по небольшой продовольственной посылочке.

В летние каникулы 1943 г. всех студентов мобилизовали на заготовку сена в совхозе около станции Фруктовая Московской области.

Нас разместили на полевом стане, состоявшем из десятка больших шалашей и кирпичной плиты на два котла. Шалаш представлял собой каркас из древесных жердей, на которые навален толстый, сантиметров тридцать, слой сена. Такой слой не промокал даже при сильных ливнях.

Когда мы дошли от станции до полевого стана, а это 3-4 км, один каркас ещё не был накрыт сеном, остальные готовы. Поскольку я приплелся последним, не смог отыскать местечка ни в одном из шалашей, пришлось ночевать под открытым небом. Зато на следующий день, когда и этот каркас накрыли сеном, я занял самый уютный дальний угол и в этот же шалаш перебрались ещё пятеро студентов. «Буржуазных» излишеств, таких как столы, скамейки и крыша над ними, а также фаянсовой или стеклянной посуды не полагалось. Каждый пользовался своей посудой, взятой из дома. После каждой трапезы сами отмывали посуду – благо река Ока рядом.

Мы работали так. Траву ещё с раннего утра скашивал механической косилкой совхозный «тракторист» — парнишка допризывного возраста. Высохшую траву мы граблями сгребали в большие копны, а потом складывали в большие стога.

Когда работу закончили (уже наступила осень), нас премировали – каждый мог взять капусту в том количестве, которое сможет донести до станции. Напомню, это совсем не близко, да ещё надо переправиться на пароме через Оку, а времени до поезда оставалось не так много. Девчата взяли по одному мешку, а я рискнул – взял целых два! Путь запомнился на всю жизнь: короткими переходами, метров по 200, я тащил вещи и 2 мешка. Первый ход – с вещами, второй – с первым мешком капусты, третий ход – со вторым мешком. К отправлению поезда едва успели.

В Москве на Казанском вокзале всё сложили в большую груду, несколько девчат, у которых были телефоны, остались её охранять, остальные стали развозить по домам свои ценности. Я отвез капусту в Калининград.

Главное событие 1944 года – возвращение из эвакуации матери и сестер. Мы все вздохнули радостно – самое страшное позади, мы живы и здоровы, под надёжным крылом матери, а с ней и война не так страшна!

Я вновь стал жить в Калининграде. Конечно, до былого комфорта было ещё очень далеко. Отопление не работало, электричества не было, жизнь сосредотачивалась на коммунальной кухне, где тепла от работающей на дровах плиты хватало всем. Как мы ухитрялись учить уроки и даже делать чертежи при свете самодельной коптилки, до сих пор не понимаю. Для сведения: коптилка, это – крошечный пузырек от лекарства, заполняемый керосином и накрытый пивной крышечкой с отверстием. Через него в керосин опущен ватный жгутик. Вот и весь «осветительный» прибор, света от него меньше, чем от обычной спички.

Проблемой было достать дрова, их не продавали. Поэтому каждую ночь слышался треск сваливаемых поблизости от домов деревьев. В течение войны на всей территории города лес практически полностью свели его жители. И я, комсомолец, присоединился к армии заготовителей дров.

Капуста, которую я привез осенью, к моменту возвращения семьи замерзла. Я полагал, что ей место только в помойном ведре. Однако мама и сестра Людмила ухитрялись варить вполне съедобную солянку, которая очень помогла в первые дни. Не могу понять, как мама смогла прокормить нас в голодном 1944 году, но она это сделала! Пусть впроголодь, пусть не слишком вкусно, но от голода никто не умер и даже не заболел.

А для меня учёба усложнилась – добавилась дорога, стали регулярно, по расписанию, ходить электрички. Около одного часа уходило, чтобы добраться до Москвы и минут 20 – 30 на метро и трамвае до техникума. Утром в вагон набивалось столько пассажиров, что даже привычные к давкам контролёры прекращали работу.

Летом 1944 г. я заготавливал сено вместе с другими студентами в совхозе «Дединово». Жили в большом бараке, разгороженном занавеской на две части – «М» и «Ж». Барак стоял на поляне дубового леса, посаженного ещё во времена Петра I, и предназначенного для строительства кораблей. Это лето запомнилось тяжестью заготовки дров во время дежурств на кухне, т.к. валить и разделывать на дрова сухие дубы приходилось тупой двуручной пилой. Наши девчата-повара вознаграждали этот труд увеличенной порцией пшеничной каши.

По окончании всех работ директор техникума предложил нескольким студентам, и мне в их числе, задержаться на пару недель в Дединове – охранять и помогать в погрузке на пароход заработанных овощей. За труды пообещал до тонны овощей, в т.ч. по мешку картофеля каждому. Конечно, все согласились: учиться оставался последний семестр, затем практика и диплом, а дополнительное продовольствие нужно всем, война-то продолжается. От одного до трех раз в сутки в течение 20 – 30 минут мы грузили мешки с овощами на палубу, а остальное время охраняли мешки. За один день до окончания срока нас предупредили, чтобы каждый отобрал из кучи в свой помеченный мешок, картофель. На последний рейс парохода загрузили весь оставшийся на берегу картофель, и довольно поздно добрались до южного речного порта Москвы. Когда доехал до Каланчевки, часы на улице показывали уже 1 час ночи. А последняя электричка с Ярославского вокзала отправляется в 1 час 10 минут. Взвалил на плечи свой рюкзак и мешок картошки и побежал на вокзал. Как успел добежать — не понял… Всю дорогу до своей станции «оклёмывался», успокаивал дыхание, легко вынес из вагона рюкзак, а на картошку не хватило сил – мешок оказался совершенно неподъёмным. Спасибо кондуктору, помог вытащить его на платформу, после чего отправил поезд. Стою на платформе один и не знаю, что делать — ведь глубокая ночь! Порылся в рюкзаке, нашел сетку — «авоську», пересыпал в нее часть картошки и небольшими переходами – метров по 50, разделив весь груз на 3 части – мешок, «авоську» и рюкзак, кое-как донес до дома.

Не помню как переправил домой из Москвы 800 кг капусты. Мама купила в магазине пустые бочки из-под селедки, отмыла их, и мы наквасили целых три больших бочки капусты. Этой капусты с избытком хватило до самого дня Победы 9 Мая 1945 года.

Этот день запомнился шумным ликованием людей на улицах. Вечером поехал в Москву – посмотреть салют с Красной площади и с Москворецкого моста (а они были тесно забиты ликующими людьми – яблоку упасть негде). Праздничный салют: 30 залпов из 1000 орудий не вызвал ожидаемых эмоций, а вот последующий фейерверк в течение целого часа помню до сих пор. За это время неторопливо прошел по Тверской (тогда улице Горького) почти до метро «Маяковская», после чего возвратился домой, где мама соорудила праздничное застолье – картофельное пюре и привычную солянку.

Источник: www.protvinolib.ru страница литературного творчества жителей города Протвино.