Война нас застала в Дмитрове

Инна Евгеньевна Наумова

Я родилась в Туркмении, на строительстве туркменского канала (в 30-е годы самое модное было – строительство каналов), мама и папа – гидростроители, в палатке меня родили. Ну, мама, конечно, в палатке меня не могла выращивать, поэтому она со мной уехала в Москву. Папа остался строить туркменский канал, и больше мы, так сказать, не пересекались. А мама строила канал Москва-Волга уже с другим папой, но тоже гидростроителем. Когда меня война застала, мне было 7 лет, и она нас застала в Дмитрове, где мы строили вот этот вот канал. Мама работала в проектном бюро, а он был начальником проекта. Его, конечно, тут же мобилизовали в первые дни в саперные войска, потому что строители, гидростроители, строят понтоны, наводят мосты, взрывают. К этому времени у меня уже была сестричка. Мне семь, ей четыре.

Вот мама с нами двумя в Дмитрове, который постоянно бомбят. Поскольку немцы до Москвы очень часто не долетали, Москву прикрывали – очень часто бомбили все Подмосковье вокруг – бомбы же где-то надо сбрасывать. Поэтому мама каждую ночь уходила дежурить. Мужчины все ушли, всех же забрали на фронт. ДмитровЛаг – громадный лагерь, который строил этот канал, куда-то сейчас же, не знаю, дели. Остались одни женщины.

Вот они вечерами ходят дежурить: во-первых, охраняют этот институт, во-вторых, защищают здание от этих зажигательных бомб. А у меня в комнате рюкзачок стоит рядом, и сестренка на руках. Мама наказала: «Как только объявят воздушную тревогу, надеваешь рюкзачок (там документы, чтобы знали, кто мы такие, вода и еще что-то), будишь Олесю, и быстро бежите прятаться». Бомбоубежища не было, были так называемые вырытые щели. Вот с тех пор главным словом в моей жизни стало слово «надо».

Надо встать, надо взять рюкзак, надо Олесю разбудить. Она не хочет ни за что просыпаться, она только разоспалась — ей четыре года. И надо добежать до этой щели, спрятаться и спрятать ее.

Приходит мама, она ведь была молодая у меня, ей посоветоваться не с кем, папа ушел, мама ее жила в Москве в то время, и говорит мне: «Так, нас всех эвакуируют в Свердловск. Вот предписание. Приедет машина, посадят нас на корабль, погрузят. Вещей нужно взять столько, сколько унесешь на руках. И этим кораблем мы поплывем до чего? Нижнего Новгорода, наверное? А оттуда поездом поедем…» Она продолжает: «Ты подумай (чтобы я подумала, а мне всего семь лет), что мы будем делать в этом Свердловске? Всех туда эвакуируют. Город холодный, город чужой – у нас там ни одной знакомой души нет. Он будет переполнен, работы не будет, жилья не будет. Мы туда не поедем. Будем пробиваться к тетке в Среднюю Азию». Тетка в Таджикистане живет, живет там 30 лет уже. Это ее родная тетя, бабушкина сестра родная. Тетя об этом ничего не знает, конечно, что мы к ней собираемся пробиваться, потому что письма не ходили, телеграммы тем более.

Как мы будем пробиваться, неизвестно, направление у нас совсем, так сказать, в другие края. Но мы садимся пока на пароход. В любом случае, подходят немцы, надо уходить. Мы — семья офицера, военного – все, нет вопросов. Правда, он не был коммунистом, он из дворянской семьи, петербуржец. Но, тем не менее, он начальник, инженер. И мы уплываем на корабле. Пока мы плывем по Волге, в любом случае мы плывем в том направлении, куда нам надо.

Во-первых, самое страшное, что было, — это когда лезли на этот пароход люди. Немец подходит, вот уже близко, и все, кто имел предписание и кто не имел предписание, и не только из Дмитрова, но и из окрестных сел, все, кто мог, все, конечно, ломились: подошел пароход и будет увозить людей. И вот представьте себе эту давку, и как мы в ней идем. В одной руке мама держит Олесю, в другой руке она еще держит какой-то узел, у нее рюкзак за плечами и еще два узла – все, что она могла взять. У меня тоже рюкзак за плечами. Мы ушли, я оглянулась на квартиру – как будто кто-то вышел на пять минут: висят шторы, скатерти, посуда, ну все, все что было, так осталось на своих местах. Закрыли квартиру, ушли, и больше мы там никогда не были.

Маме было двадцать семь. У нее двое маленьких детей, и вот война. Все, что она взяла с собой — это вещи для детей, которые можно надеть на себя, одеяло какое-то, еду какую-то.

А уже была осень глубокая, ледок стоял на этом канале Дубна, выходе в Волгу. Вдруг одна женщина уронила ребенка туда. Такая была давка, а у нее ребенок грудной, ее толкнули, и он пробил этот ледок и камнем на дно, я это видела и до сих пор помню крик этой женщины…

И вот мы плывем на этом пароходике, и вдруг, значит, гудочки, гудочки – и к нам приближается вплотную и становится рядом с нами другой пароходик. Перебрасывают такой мостик, и капитан того парохода идет сюда. Мама идет туда, а там матросики стоят, и говорит:

— Ребята, вы куда плывете?

Они отвечают:

— В Астрахань.

— О! Это ж, куда нам надо! Так, ребята, у меня есть для вас что-то – пачки махорки и маленькие такие вот водки бутылочки. Быстро берете мои вещи, детей, меня и быстро перебрасываете на ваш пароход.

И мы ночью тихонько перебрались. Нам сказали: «Мы вас спрячем за трубу». И мы, значит, на эти узлы сели за трубой. А осень, холодно! Ветер холодный уже, это октябрь месяц, по-моему, был, если даже ледок. Ну, наверное, октябрь или ноябрь, в общем, уже осень. Мы сели за трубу, ребята переговорили, капитан по этому трапу вернулся, трап сняли, и мы поплыли дальше. Утром выходит какой-то офицер (а мы сидели там, прижавшись, всю ночь!) и вдруг нас видит. Я думала, у него столбняк, такое у него было лицо. Оказывается, этот пароход не имел права приставать к берегу, потому что он вывозил так называемых «подозрительных элементов» из зон, которые могли занять немцы, – немцев, поляков, еще каких-то, которым нельзя было общаться ни с кем. А этот офицер пришел к капитану, о чем-то они переговорили по делам, видно, то ли он его просил о чем-то, то ли еще что… И вдруг он видит: мы сидим. Высадить он нас не может, так как к берегу пристать не имеет права. Он спрашивает:

-Как вы тут оказались?!?!

Мама говорит:

— Ну, как оказались уже, так и оказались. Сидим.

— Как?! Я не имею права, да вы что, меня расстреляют по законам военного времени, и вообще расстреляют, контакты такие вот, ненормативные.

— Ну что ж, выбросьте нас за борт, что я могу вам сказать? Мне нужно в Астрахань.

— А ваши документы?

— Документы у нас в порядке. Да, жена военнослужащего, сама инженер, все документы у нас нормальные, эвакуируемся в Свердловск… почти!

— Куда? В Свердловск?! Чего же вы плывете в Астрахань?

— Мы не хотим в Свердловск, — говорит.

Вот такая у меня была мама… И этот офицер не знает, что с нами делать. Он говорит:

— Так, ладно, детей я возьму.

Посмотрел на нас, ну, маленькие, и повторил:

— Детей я возьму в коридор, а вас — я не имею права, вы будете сидеть на улице. Я не могу вас взять даже в коридор – не имею права никакого.

Потом он, правда, думал-думал и какую-то каптерку нашел, которая не имела никаких ни выходов, ни входов никуда, чтобы он мог сказать, что контактов никаких не было. А мы как только в коридоре оказались и нас пассажиры увидели, Боже, как нас все полюбили!

Олеся, она такая белокурая, кудрявая была. А тут немцы, поляки – все такие белокурые и голубоглазые. Она, сероглазая, тут вокруг бегает. Боже мой! Нас накормили и напоили, нянчили, и мы прекрасно доплыли в Астрахань.

Из Астрахани мы поехали в Среднюю Азию. Там уже легче, там глубокий тыл, и никто и не знает, что такое война. Хотя, конечно, была масса эвакуированных, которые так же, как и мы пробились. Мама говорила: «Нам надо сесть на поезд». На поезд билетов нет, и их не продавали. Билеты продавали по литеру: если ты предъявлял документ, тогда выписывали билет. Но мы ничего предъявить не могли, потому что вообще должны были ехать в Свердловск. Мама сказала, что таким же старым методом кого-нибудь найдет, кто нас посадит в поезд. Выясняется, что подают поезд на такой-то путь, мама находит двух солдатиков и говорит: «Ребята, у меня есть махорка и чекушки, берете детей и узлы». Так как была большая толпа, мы пошли с тыльной стороны поезда. Они срывают окно и кидают в вагон узлы, сажают маму и нас. Началась посадка, а мы уже лежим на третьих полках. Но нам все это вышло боком. Приехали мы ночью, кричали уже из-за забора: «Баба Катя!» Мама кричала: «Тетя! Тетя Катя!» А у нас уже температура была 40. В этой поездке мы обе подхватили корь.

Москва, сентябрь 2009 года.

Записала Татьяна Алешина
Подготовили материал: Марина Дымова, Юля Посашко.

Продолжение: Переезд в Ленинабад