«Враг будет разбит, победа – за нами!»

Георгий Крауклис, 1940 год, перед уходом в Армию

Мои воспоминания об армейских годах совершенно особые: они нисколько не годятся для юбилейных дат, не содержат свидетельств о грандиозных событиях, о доблестных подвигах и вообще находятся как бы на периферии давно минувшей грозной войны. В первую очередь это объясняется тем, что призванный в армию восемнадцатилетним юношей осенью 1940 года, я целых три года прослужил на Дальнем Востоке и оказался, несмотря на близость враждебной нам Японии, в глубочайшем тылу. Да, когда в Европе бушевала война, я находился от нее на расстоянии в десять тысяч километров. Этого мало. В смысле, так сказать, внутриармейском я тоже был своего рода тыловиком, так как до прибытия на фронт в феврале 1944 года служил почти исключительно в нестроевых частях. Я не был недужным, меня определяли годным к строевой службе, но… Не могу ручаться на сто процентов, однако полагаю, что зигзаги моей армейской службы во многом определялись неблагополучной для той поры анкетой. В ней я честно сообщил об осуждении мужа моей родной тети по 58-ой статье (обвинение оказалось ложным!) и о высылке самой тети на пять лет в лагеря. Помню, как лейтенант на призывном пункте жирно подчеркнул красным карандашом это место в моей анкете. И эта жирная черта сопровождала меня повсюду…

В свете сказанного удивляет, что первоначально меня послали служить не просто в строевую часть, но на самую границу с Манчжурией (Приморье, Барабашский укрепрайон). Определили меня во взвод управления артиллерийского дивизиона. Но вскоре там же перевели в школу младших лейтенантов, находившуюся при стрелковом батальоне. И вдруг – резкая перемена: накануне Нового года (1941) объявили, что я вместе еще с несколькими новобранцами перевожусь в город Ворошилов-Уссурийский, в строительный батальон. По дороге из нашего стрелкового полка на станцию мы разговорились, и выяснилось, что у каждого с анкетой неблагополучно: у кого-то родственники «сидели», кто-то сам успел познакомиться с исправительным учреждением… Легко задать вопрос: о чем же раньше думали в штабе полка и вообще в начальственных кругах? На самом деле вмешалась, очевидно, «высокая политика». Что-то, видимо, произошло в наших отношениях с «дружественной» Германией. Теперь вспоминаю беседу, которую еще во взводе управления вел с нами один лейтенант. «Имейте в виду, – говорил он, – с немцами нам воевать придется». И это тогда, когда официально в газетах нас всех уверяли в крепкой дружбе с гитлеровской Германией!

В ночь с 31 декабря на 1 января, то есть ровнехонько на Новый год, наша «подозрительная» группа прибыла на станцию Ворошилов-Уссурийский. Для меня началась довольно долгая нестроевая служба.

Прежде чем начну описывать дальнейшее, хочу вернуться несколько назад и не только рассказать о длинном пути на Дальний Восток, но задним числом воздать хвалу этому поистине выдающемуся событию моей жизни. Тогда этой похвальной оценке, конечно, не могло быть места. В воинском эшелоне мы тронулись из Москвы глубокой ночью 23 октября, не догадываясь куда нас везут. А когда ранним утром проснулись на станции Александров Ярославской железной дороги, то вдруг увидели на одном из вагонов написанное мелом: ДВК – то есть Дальневосточный край (военная тайна сама по себе, а у железнодорожников – свои задачи…). Вмиг все мы догадались, куда суждено нам попасть. Лично мое уныние трудно передать: такая решительная разлука с родными местами (даже с родным материком!). Я не догадывался, что эта разлука продлится годы…

Постепенно я, однако, приходил в себя, стараясь утешиться видами природы. Уже красота Уральских гор, особенно русла Чусовой, внесла какое-то умиротворение. А дальше – сибирские степи, мощные сибирские реки, горы, Священный Байкал, своеобразные Забайкальские горы и, наконец, Амур во всем своем величии – железнодорожный мост через него имел в длину три километра. Во время путешествия, длившегося свыше двух недель, постоянно сменялись климатические зоны: заснеженные поля и леса за Волгой, мороз на Урале, оттепель в районе Омска, тридцать градусов мороза в Новосибирске, плюсовая температура возле Байкала (было так тепло, что некоторые глупые новобранцы всерьез мечтали во время долгой стоянки искупаться…). От Байкала до Хабаровска стояла сравнительно теплая зимняя погода, но стоило нам пересечь Амур, как мы попали как будто в другую страну: никакого снега, всюду жухлая трава, теплый ветерок. На другой день вечером мы увидели вдали полоску Тихого океана и какие-то огни на большой горе. Это виднелся Владивосток…

Интересно, что чем дальше двигалось время, тем определеннее менялась в моем сознании оценка этого путешествия. Тяжелые раздумья и отрицательные эмоции постепенно забывались, а богатство увиденного вырастало в своей значительности. И теперь я с благодарностью вспоминаю это редкое передвижение по азиатским землям, путешествие, совершенное, так сказать за казенный счет. Ничего подобного уже не было в моей жизни, если не считать обратного пути на Запад – все еще в армейских условиях (и тоже даром!).

Возвратимся, однако, в Ворошилов-Уссурийский. Сразу по прибытии в новую воинскую часть я ощутил двусмысленность своего положения – интеллигента с десятилетним образованием. Кому я, в условиях военного строительства, нужен был со своей десятилеткой? Основную массу составляли сибиряки – народ грубый, «кряжистый», с трех- и четырехклассным образованием. Но зато все «специалисты»: каменщики, штукатуры, маляры, плотники, слесари. Была и прослойка «интеллигенции»: инженеры, техники, нормировщики, бухгалтеры. И небольшая группа «ненадежных» – как я. Недужные тоже были… То есть часть стройбатовцев – не зависимо от специальности, образования, национальности – определялась как бы негативно: те, кто не имеет права служить в строевых частях. Все же обидно мне было, окончившему школу отличнику, оказаться невостребованным. Потом я вспоминал об этом на кукольном спектакле Образцова «Сотворение мира». Заполняется анкета на Адама: имя, отчество и т. д. «Образование»? – спрашивает Архангел. Бог: «Ну, какое у него образование – ведь он ничего не умеет! Пиши: среднее» (в зале хохот). Для чего я корпел над физикой и химией, для чего мне нужен был бином Ньютона, когда простого употребления логарифмической линейкой не знал вовсе. Позже, когда я временно работал на стройплощадке счетоводом, один нормировщик мне сказал, что если бы я умел обращаться с логарифмической линейкой, то был бы нормировщиком, и вообще мое положение было бы значительно выше. А пока мне был один путь – в бригаду разнорабочих. Мы разгребали снег на железнодорожной станции, грузили дрова, долбили мерзлую землю ломами (ужасное занятие!), таскали раствор и кирпичи каменщикам – по шатким лесам и т. д. Одно время, правда, меня определили в лабораторию по исследованию строительных кирпичей, и там, в самом центре города, была уютная остановка: кроме необходимости время от времени пилить кирпичи двухручной пилой, работа вообще была симпатичной.

Главное отличие стройбата от строевой части, в положительном смысле, заключалось для новичка в том, что ежеминутная строгая дисциплина отсутствовала. Большинство работало по своей гражданской специальности и, за исключением марша строем на работу и с работы, не испытывало начальственных окриков. Во взводе управления – после подъема и умывания – следовала команда: «Выходить строиться на уборку конского состава!». И когда первое время новички задавали наивный вопрос насчет завтрака, старшина-азербайджанец, отвечал: «Ш-ш-ш-ш-ш-ш, ныкакой шум!». Потом, в стрелковой роте, до завтрака приходилось маршировать вглубь сопок с винтовкой на плече, когда металлическая пластина приклада даже сквозь толстую варежку мучительно холодила ладонь. Но в строительном батальоне в первое же утро прозвучала команда: «Приготовиться на завтрак!». И это тогда было для меня «слаще звуков Моцарта».

Конечно, и стройбат был воинской частью, и здесь имел место известный гнет младших командиров, и здесь были маршировки, парады, тревоги, обучение уходу за оружием, разборы винтовок и автоматов и т. д. Но общая атмосфера была совсем иная, и в этом отношении мне, как новичку, определенно повезло. Однако, будучи, по сравнению с «бывалыми» юношами, как бы новичком в квадрате, я в стремлении быть дисциплинированным иногда невольно перегибал палку в манере незабываемого бравого солдата Швейка. Работая в лаборатории, я наслаждался свободой возвращаться в казарму вне строя. Но я не терял бдительности и помнил, как, согласно уставу, нужно вести себя при встрече с командиром. Однажды поздно вечером, на заснеженной улице, я завидел идущего навстречу лейтенанта. Я, по всем правилам, перешел на строевой шаг и, поравнявшись с ним, поднял руку для приветствия. От этого нарушилось равновесие, и я скатился под ноги к офицеру. Кажется, только тут он впервые меня заметил…

Несколько слов о тех общих наблюдениях, которые у меня возникли на основе знакомства в течение восьми довоенных месяцев с армейской службой.

Во-первых, бросалась в глаза неукомплектованность частей командирами, что, как потом стало известно, являлось результатом сталинской репрессивной чистки комсостава. Взводами командовали сержанты, вместо лейтенантов, ротами – лейтенанты, вместо капитанов, полками иногда командовали майоры и т. д. Увидеть, хотя бы в том же Ворошилове-Уссурийском, полковника (не говоря о генерале) было целым событием. Нами в основном командовали сержанты и старшины. Но зато они, как правило, все были кадровыми военными, окончившими соответствующие школы и училища.

Во-вторых, дисциплина, которая гражданского человека с непривычки донимает, имела на деле положительное значение. То, что я узнавал о жизни солдат в нашей армии после войны, меня всегда неприятно поражало: дедовщина, рукоприкладство командиров, произвольная ругань и т. д. (Об этом наши газеты пишут постоянно). Придя в армию, я – по современным меркам – должен был бы угодить в болото дедовщины. Но я даже слова такого не знал тогда и в окружающих условиях не представлял себе, что подобное явление может возникнуть. Как это возможно, если двадцать четыре часа в сутки солдат находится под наблюдением младших командиров? После отбоя, например, дежурный по роте и дневальный следят за сохранением абсолютной тишины, а любителей по-соседски поболтать на нарах сержант поднимал и заставлял бегать и заниматься шагистикой целый час под открытым небом. Мат был запрещен категорически. И даже обращаться друг к другу по-свойски в присутствии командира было запрещено: вместо – «Эй ты, Колька!», вежливое обращение – «Товарищ Иванов!».

Кадровый состав младших командиров, очевидно, предопределял незыблемую дистанцию между ними и простыми солдатами. Никакого панибратства! Высокие должности сержантов и старшин тоже, видно, способствовали такому возвышению над солдатской массой. А в общем – был порядок!

Около восьми месяцев моей довоенной армейской жизни знаменовали привыкание (очень постепенное) к совершенно новым условиям существования, и это была, разумеется, трудная пора – даже если учитывать, что служба в нестроевой части внесла заметное облегчение. Слишком силен был контраст с моей, по существу, слишком «комнатной» московской жизнью (школьная учеба, музыка, языки, танцы и – увы! – совсем немного спорта). Сначала я был «отстающим» солдатом, но мало-помалу освоил требования воинской службы и условия воинского быта. Морально же – помимо разлуки с родными местами и близкими мне людьми – меня угнетала разлука с музыкой. Призван я был со второго курса Музыкального педагогического училища, где успел проявить себя с самой лучшей стороны, планируя стать музыкантом-профессионалом – правда, еще точно не представлял, каким именно. Во всяком случае, игра на фортепиано меня увлекала особенно, а также музыкальная литература. И вот внезапно все было нарушено призывом, который теперь ждал юношей с восемнадцати лет, а не с двадцати одного года, как раньше (в связи с международной обстановкой причина была достаточно ясна). Скорей бы, думал я, прошли эти два года вынужденного перерыва. Однако оказалось совсем иначе: отрыв от гражданской жизни растянулся на пять лет. Но, с другой стороны, с музыкой полного расставания не получилось. Еще весной 1941 года наш батальон переехал на новую территорию, поближе к центру города. Там была не просто столовая, но столовая-клуб, с эстрадой, на которой – о счастье! – стояло пианино.

Сменив в строительном батальоне уже ряд профессий, я несколько задержался в пожарно-сторожевой охране строящегося здания. Это означало более свободный распорядок дня – особенно после ночного дежурства. И я мог выкраивать часы для фортепианной игры, когда основной контингент был на работе. Я вовсю «услаждал» слух поваров, готовивших обед или ужин, своей классической музыкой (родители стали мне высылать из Москвы бандеролями ноты – этюды, Бетховенские сонаты и разные пьесы).

Кроме музыки, другое мое сильнейшее увлечение – шахматы – тоже нашло подходящие условия именно накануне войны. Заведующий клубом соседней с нами автороты оказался энтузиастом шахмат и устроил сперва командный матч нашего батальона с авторотой, а потом большой турнир с участием представителей обоих воинских частей. Возвращаясь назад, отмечу, что сам я организовал два турнира еще по дороге на восток, то есть в вагоне воинского эшелона. А, забегая далеко вперед, скажу, что, пользуясь благоприятными обстоятельствами до войны и в конце войны, я в общей сложности принял участие в семи состязаниях, во всех был победителем и из сыгранных семидесяти ответственных партий проиграл одну единственную. Из армии я вернулся в итоге шахматистом-любителем выше средней силы…

В армии на Дальнем Востоке. За шахматами, май 1941 год

22 июня 1941 года был, казалось бы, обычный выходной день. Никто ни о чем страшном не догадывался (на Дальнем Востоке разница с Москвой во времени составляла семь-восемь часов). Лишь после обеда собрали весь батальон и объявили о начале войны. Речь Молотова всех обнадежила, и мы были уверены, что долго война не продлится, кончившись, разумеется, нашей победой. Лично для меня первые дни войны омрачились досадным инцидентом. Я в роте слыл кем-то вроде художника, и мне поручили плакат с последними словами Молотова. Мне казалось, что я запомнил четко эти слова, и написал: «Враг будет разбит, победа – за нами!» – вместо: «Победа будет за нами!». Уж как меня корил батальонный политрук! И как это я недосмотрел, как посмел исказить слова самого Молотова!

Этот политрук был вообще любопытной фигурой: каждое мельчайшее событие, каждое нарушение он рассматривал со строгих политических позиций, подо все подводил политическую базу. Однажды красноармеец Смирнов, серый-пресерый мужичонка, в праздник отдал дань Бахусу. На вечерней поверке выступил политрук: «Товарищи красноармейцы! В нашей роте произошло ЧП, красноармеец Смирнов напился пьяным. Товарищи, это не случайно! Это – вылазка классового врага! Мы должны всемерно крепить дисциплину и давать достойный ответ подобным вылазкам, чтобы они не мешали нам строить социализм», и т. д. и т. п.

Война, естественно, внесла определенный динамизм в жизнь дальневосточных частей: одни из них (линейные) сразу же стали отправляться на запад, в нестроевых частях, как наша, начали периодически совершаться фронтовые наборы. Я не попадал ни в один из них… Взамен уехавших появились в большой массе молодые жители Западной Украины и Западной Белоруссии, среди них немало поляков. [1]

Странным образом строительных батальонов не коснулась военизация. Скорее напротив. Оставшиеся на месте нестроевые части стали жить более мирной жизнью, чем ожидалось – и это я испытал на себе и на судьбе некоторых своих товарищей. Так что я напрасно писал в стихотворном послании к своему другу:

Мы, стройбатовцы, с винтовкой
Зашагаем. Подготовкой
Мы займемся боевой,
Шаг разучим строевой…

На самом деле мне именно после начала войны суждено было перейти к относительно мирной деятельности. Это была работа дневального в УВСР (участок военно-строительных работ), счетоводом там же, затем счетоводом на стройплощадке. Более того. Моя слегка освоенная музыкальная специальность оказалась вдруг востребованной. В одном из строительных батальонов объявился лейтенант – любитель музыки. Он стал разузнавать обо всех солдатах-музыкантах, находящихся в Ворошилове-Уссурийском, и каким-то образом добился многих из них перевести в свой батальон. Так он собрал целый духовой оркестр (вообще, духовые оркестры нестроевым частям по штату не положены). Собрал он еще троих музыкантов – баяниста из Кемерова (Иван Струцкий), поляка-скрипача из Западной Украины (Зигмунд Пахана) и «пианиста» (это я). Образовалось своеобразное трио, которое стало выступать в концертах батальона и за его пределами.

[1] Финская война, захват украинских и белорусских земель были, конечно, звеньями общей нашей подготовки к войне. Давно уже развеян миф, о том, что мы были заняты мирным трудом, а коварные немцы вдруг на нас напали. На самом деле подготовка к войне с нашей стороны велась весьма интенсивная. Только мы легкомысленно надеялись, что война будет вестись на вражеской территории. И определенный моральный вред приносили также «шапкозакидательские» картины, как «Если завтра война». Много лет спустя я узнал от мужа моей свояченицы, коммуниста-ленинца, что перед войной все немецкие города были на учете и в каждом авторитетные партийцы были назначены на высокие административные должности. В частности, мой собеседник был заранее назначен начальником одного из северных немецких портов. В общем, речь шла о быстрой оккупации немецких земель в результате военного нападения. Но желаемое приняли за действительное…

Продолжение следует.

Воспоминания переданы для публикации Людмилой Крауклис.