Жизнь без прописки

Меня демобилизовали 8 марта 1948 г., и, приехав в Москву рано утром, я пришёл к Рудзским, у которых жила семья моего друга, Жени Амбарцумова. Вечером мы с ним пошли в булочную и, так как у меня были деньги выходного пособия, решили отпраздновать моё возвращение. Всё ещё была карточная система, но в комиссионных магазинах продукты продавали по двойной цене. В честь моего приезда мы купили по большому рулету с повидлом и тут же их съели, — время было голодное.

Несколько дней спустя, когда я ещё ходил по Москве в военной форме с погонами, вдруг у станции метро «Площадь Революции» я встретил Витю Харламова. Узнав, что я демобилизовался, он сказал: “А зачем ты носишь погоны, снимай сейчас же, чтобы не привлекать внимание патрулей», и помог мне отстегнуть погоны с шинели. Он, как и мечтал в армии, учился в медицинском институте и предложил съездить с ним в институт, где ему надо было взять какую-то справку, а затем поехать к нему в общежитие, которое располагалось в Алексеевском студенческом городке возле ВДНХ.

Приехав на Пироговку, Витёк завёл меня в морг, где студенты препарировали трупы, а сам побежал оформлять справку. В морге стоял невыносимый трупный запах, смешанный с запахом каких-то химических веществ, а со столов торчали то рука, то нога или ещё какая-нибудь часть человеческого тела. Я тоже после демобилизации хотел поступить в медицинский институт, но тут, глядя на ситуацию в морге, мне расхотелось становиться врачом. Далее мы поехали в Алексеевское, в Витиной комнате попили чаю и поговорили о былой службе. Витёк сказал мне, что он пока оставляет учёбу, берёт академический отпуск и на днях уезжает домой на станцию Лев Толстой.

Женя составил план моего устройства в Москве, который сводился к попытке прописаться на довоенном месте жительства при Московском Авиационном Институте (МАИ), где до войны работал мой покойный отец. В военкомате сказали, что на учёт поставят после прописки, а в милиции — пропишут при справке о приёме на работу. В милиции у меня спросили, где мои родители. Я объяснил, что отец умер, а мать в Башкирии. Тогда лейтенант милиции заявил: “Зачем ты сюда приехал, поезжай к матери». В МАИ же меня могут взять на работу только после прописки, и получался заколдованный круг. Таким образом, трудности с пропиской казались непреодолимы.

Тогда Женя предложил молиться о моей прописке «по соглашению». И вот Мария Исааковна Карузина и некоторые бывшие сотрудники моего отца включились в хлопоты о моей прописке. Мария Исааковна пошла к заместителю директора, потребовала принять меня на работу и прописать, хотя бы в одном из бараков. Другой, сотрудник кафедры физики Николай Иванович Копылов, который хоронил моего отца в Алма-Ате, пошёл со мной в отдел кадров МАИ и попросил оформить меня на работу лаборантом на кафедру физики.

Пока я хлопотал о прописке и приёме на работу в МАИ, Женя договорился с некоторыми знакомыми семьями, у которых мне можно было иногда ночевать. К вечеру каждого дня он распределял, у кого я должен ночевать: у Рудзких, Калед, Пестовых, Квитко, или у Марии Алексеевны.

С Глебом Каледой я уже был знаком, а вся их семья из 4-х человек жила в одной комнате общей квартиры, и я ночевал у них на кухне по договорённости с соседями. Николай Евграфович Пестов вошел в кружок Русского Христианского Студенческого Движении (РХСД) при Московском Высшем Техническом Училище (МВТУ), активным членом которого состояла его будущая жена, — Зоя Вениаминовна. У них я ночевал на довольно просторной кухне, в которой за перегородкой жила старушка-монахиня. Этот кружок возглавлял Михаил Николаевич Квитко. В семье Квитко (Михаила Николаевича, Лидии Алексеевны и их дочери Наташи), жившей на Красной Пресне, я ночевал в общей столовой. Михаил Николаевич за свою деятельность в РХСД дважды арестовывался в двадцатых годах. В этой семье я и познакомился со своей будущей женой, Наташей. Всё это были замечательные семьи, живущие весьма стеснённо и проявившие милосердие ко мне.

При первом знакомстве с семьёй Пестовых я узнал о гибели на фронте их старшего сына Николая, и может быть поэтому, как бывший солдат, тогда был окружён повышенным вниманием. Уже внешне Н.Е. производил сильное впечатление внимательным взглядом чёрных глаз и гвардейской стройностью. Когда он улыбался, глаза его приобретали удивительную теплоту и доброжелательность.

Вспоминаю, что в их доме за стол садились всегда с молитвой и разговоры велись, как правило, на христианские темы. При этом преобладала нравственная тематика, а этические установки поражали логической завершённостью и какой-то абстрактной чистотой. Как неофиту, всё это мне было чрезвычайно интересно и поучительно.

Тогда же я прочёл жизнеописание их сына Николая, написанное Н.Е., а позднее, — первый вариант книги «Пути к Совершенной Радости». Эта книга явилась началом громадного труда Н.Е., основанного на святоотеческой литературе. Эта работа распространялась «самиздатом» под видом диссертации студента Духовной Академии с вымышленной фамилией. Епископ Мелитон, в пору своего ректорства в Ленинградской Духовной Академии, говорил, что многие студенты Семинарии изучают «Добротолюбие» по работе Н.Е. А в 1994 г. этот труд был издан под названием «Современная практика православного благочестия. Опыт построения христианского миросозерцания» (СПб, «Сатис», 1994, 319 с.). Тогда же в разговорах со мной старенькая монахиня, жившая в семье Пестовых, подчёркивала духовную силу Н.Е.. Общение с Н.Е. в то время чрезвычайно укрепило меня духовно и значительно расширило мой «неофитский» кругозор.

Позже, общаясь с Н.Е. эпизодически, я прибегал к его духовной помощи в периоды душевной депрессии, которые возникали у меня во времена одиночества. Узнав о моём состоянии, он тут же становился вместе со мной на молитву в своём кабинете и просил меня читать молитвы, которые я знаю. Я знал очень немного, и наша совместная молитва продолжалась минут 10 — 15. Но после молитв чувство одиночества и никчемности своей жизни исчезали, появлялись бодрость и уверенность. Кажется, что главной особенностью мировоззрения Н.Е. было радостное мажорное исповедание христианства. Об этом свидетельствует первоначальное название его труда.

Через 2 года, собираясь жениться, я попросил Н.Е. быть моим «посажённым отцом». Мою невесту он знал с детства и охотно согласился. На свадьбе он благословил нас замечательным образом «Спаса Нерукотворного», который сохраняется в нашей семье до сих пор.

После 1950 г. из-за семейных, учебных и служебных забот мои посещения Н.Е. стали значительно реже. Встречал я его, в основном, в церкви Ильи Пророка в Обыденном переулке. Где-то в начале 70-х годов я поехал к нему выяснить его мнение о желании моего старшего сына жениться на девушке из неверующей семьи. Он как-то горестно покачал головой и сказал: «Если бы я знал, как будет, я бы ни за что не благословил своего Серёжу на такой брак». Серёжа был его младшим сыном.

Н.Е. умер в конце 80-х годов, и отпевали его в храме святых мучеников Адриана и Наталии» в Бабушкине, где есть предел, посвященный иконе Божией Матери Нечаянная Радость.

Дальнейшая жизнь на «гражданке». Мои ночёвки по знакомым продолжались целый месяц. Наконец, меня прописали в 8-ми метровой комнате барака, где жили ещё муж и жена. Конечно, жить там было невозможно, и я по протекции Марии Исааковны снял койку в одном из преподавательских корпусов у старушки, — бабушки Марии, — старшая дочь которой умерла, а внук ушёл служить в армию. Я стал работать лаборантом на кафедре физики МАИ с окладом 600 р., из которых 100 р. платил за койку. Бабушка Мария переехала из деревни Пензенской области к своим 3-м замужним дочерям, которые работали в МАИ. Она была очень доброй и согласилась покупать какие-то продукты, которые я, естественно, оплачивал, и готовить мне обеды. В обеденный перерыв я приходил обедать из института, а после работы разъезжал по своим делам.

На кафедре физики был физический практикум, и за работой студентов следили лаборантки. Мы, трое мужчин-лаборантов, обеспечивали исправность приборов и установок, на которых студенты выполняли экспериментальные задачи практикума. Наша работа сводилась, в основном, к налаживанию установок и мелким слесарным поделкам. Ремонт и создание новых радиотехнических приборов выполнял инженер-электронщик Арсен, который часто сетовал, что не может открыть свою частную мастерскую по ремонту радиоаппаратуры, привозимую из Германии в больших количествах, как трофеи. В общем, работы для лаборантов было не очень много и вполне можно было учиться в вечерней школе.

Однако с поступлением в школу возникла проблема. Так как учебный год подходил к концу, московские школы не хотели меня принимать в 8-й класс со справкой из автозаводской школы г. Минска, опасаясь, что я им испорчу показатели успеваемости. Получив отказ в нескольких школах, я поехал в Городской отдел народного образования и пожаловался, что демобилизованного солдата (а я тогда ходил в военной солдатской форме без погон) не принимают в школы. Инспектор, принявшая меня, дала мне направление в вечернюю очно-заочную школу рабочей молодёжи, расположенную на Красной Пресне, прибавив, что это — очень хорошая школа. Так я стал учиться в школе, которая находилась недалеко от квартиры Квитко.

В этой школе 2 раза в неделю на уроках читались только лекции по всем предметам, а учеников на уроках не спрашивали. Каждый предмет делился на несколько разделов, по которым мы сдавали зачёты в течение всего года. Например, весь курс алгебры разбивался на 4 зачёта, и чтобы сдать 1 зачёт, надо было решить несколько десятков задач и примеров. Зачёты оценивались по пятибалльной системе и принимались преподавателями в дни, когда лекций не было. В эти же дни можно было получить консультации. Сдавшие зачёты по всем предметам в конце учебного года переводились в следующий класс. В последнем классе ученики держали выпускные экзамены. При поступлении мне зачли больше половины зачётов за 8-й класс, а остальные я стал сдавать в процессе учёбы.

Так я стал жить в Москве, работая в МАИ и учась в вечерней школе. В свободное время я довольно часто встречался с Женей, а иногда после занятий в школе навещал семью Квитко.

Семья Квитко. Встречая меня, Лидия Алексеевна всегда предлагала мне пообедать. В их квартире проживало 2 семьи, — кроме семьи Квитко, в ней жила и семья младшего брата Лидии Алексеевны, Алексея Алексеевича Ерохина, который служил архитектором. Он был женат на Маргарите Павловне, и у них бал сын Евгений, учащийся старших классов. Отец Лидии Алексеевны и Алексея Алексеевича был Главным архитектором г. Ростова-на-Дону. Отец Михаила Николаевича служил в банке, а мать была гречанка, и он считал себя полу украинцем, полу греком. В детстве он и Алексей Алексеевич вместе учились в одном классе реального училища г. Ростова-на-Дону. Михаил Николаевич рассказывал, как ученики дразнили француза, преподававшего у них французский язык. Однажды, перед приходом учителя, кто-то написал на доске «1812 год», француз увидел, всё понял и побежал жаловаться директору училища. Но директору так и не удалось найти автора надписи. Михаил Николаевич и Алексей Алексеевич оба были 1899 г. рождения и перед самой революцией стали студентами.

В гражданскую войну Алексей Алексеевич и его одноклассник Николай Константинович Казанский вступили в студенческий отряд Белой армии, который организовывал генерал Корнилов. Их посадили в теплушки и повезли из Ростова на формирование. Но в дороге Алексей Алексеевич заболел сыпным тифом, его сняли с поезда и отправили домой. Он пробыл в Белой армии одни сутки, но впоследствии честно писал в анкетах, что служил в Белой армии. Это приносило ему много неприятностей по службе, но он, как русский интеллигент, считал ниже своего достоинства лгать о своём прошлом. А Николай Константинович, повоевав у Корнилова, после взятия Ростова-на-Дону Белыми остался жить и работать в городе, не участвуя в Гражданской Войне.

Михаил Николаевич поступил в Московское Высшее Техническое Училище (МВТУ) в 1916 г. Тогда к этому названию прибавлялось «Императорское Училище». Однако после революции в зимние семестры регулярных занятий не было до 1920 г., а Михаил Николаевич работал воспитателем в колонии для детей солдат, погибших в Первую мировую войну, которая называлась «Голицинской детской трудовой колонией». Колония была организована Марией Николаевной Муромцевой, вдовой председателя 1-й Государственной Думы России Сергея Андреевича Муромцева. Еще, будучи студенткой Консерватории, Мария Николаевна по желанию П.И. Чайковского пела партию Татьяны в 1-й постановке оперы «Евгений Онегин». Колония содержалась на пожертвования артистов Большого театра, а Мария Николаевна шефствовала над ней. В этой же Колонии воспитательницей младшей группы девочек работала Лидия Алексеевна, которая до этого училась на Высших женских курсах.

Где-то в 1917 г. Михаил Николаевич стал участвовать в Христианском Студенческом Движении (ХСД), которое организовала в Москве Александра Васильевна Филина. В 1919 г. кружок ХСД стал функционировать и в МВТУ, а Михаил Николаевич активно принимал в нём участие. После Гражданской войны Михаил Николаевич стал нормально учиться в МВТУ, живя в студенческом общежитии. Он стал членом Совета старост и возглавлял культсекцию. Занятия кружка часто проходили в его комнате общежития, а в 1920 г. Михаила Николаевича приняли в действительные члены московской секции ХСД. В том же году он организовал в Большой Химической аудитории МВТУ публичную лекцию председателя секции ХСД Владимира Феликсовича Марцинковского, которая называлась «Может ли современный человек веровать в Иисуса Христа?»

Летом того же года Михаила Николаевича арестовали. В тюрьме только через полтары недели его вызвали на допрос и задали один вопрос: «Чем отличается толстовство от христианства?». Затем его перевели из тюрьмы в Кисельном переулке в Бутырскую тюрьму (Бутырки), где он просидел ещё полтары недели, а потом его выпустили «с вещами по городу», т.е. на волю.

Михаил Николаевич и Лидия Алексеевна, полюбив друг друга, собирались пожениться и старались получить благословение своих родителей на брак. Но в условиях Гражданской войны связь с г. Ростовом-на-Дону была прервана, и они всё откладывали венчание. Только в 1920 г. они узнали о смерти Алексея Григорьевича, отца Лидии Алексеевны, и в 1921 г. обвенчались в Голицинской церкви в Больших Вязёмах. В 1922 г. они стали жить в Мытищах под Москвой в доме дяди Лидии Алексеевны, Ивана Сергеевича Дьякова, который служил помощником начальника Ярославского вокзала.

А в 1922 г. в кружок ХСД заслали провокатора, который записывал всё, что говорилось на собрании. Вскоре Михаила Николаевича опять арестовали и присоединили к группе арестованных студентов, которые накануне на митинге в МВТУ протестовали против расстрела левых эсеров без суда в г. Ярославле. Михаил Николаевич на этом митинге не присутствовал, но он был известен, как один из организаторов ХСД. Сначала арестованных привезли в тюрьму на Лубянку, а потом перевели в Бутырки. В Бутырках в камере сидело 14 студентов и 8 уголовников, которые в первую ночь попытались ограбить студентов, но разбуженные шумом, студенты не поддались, а утром объявили голодовку, требуя отделить уголовников от политических заключённых. Через день уголовников перевели в другую камеру.

Летом 1922 г. после допросов следователь попытался завербовать Михаила Николаевича в «сексоты», — так сокращенно называли «секретных сотрудников», а по народному — в «стукачи». Следователь зачитал постановление «чрезвычайной тройки в составе пяти человек» о ссылке его в г. Пермь сроком на 2,5 года с запрещением в дальнейшем проживать в университетских городах. Но если он заполнит соответствующую анкету и согласится сотрудничать с ЧК, то постановление «чрезвычайной тройки» будет ликвидировано, и он сможет продолжать учёбу в МВТУ. Михаил Николаевич отказался, но у него взяли подписку о «неразглашении» и перевели в Таганскую пересыльную тюрьму. Там он познакомился с эсерами, которых отправляли на Соловки. Узнав, что его высылают в г. Пермь, они дали ему адрес своих знакомых эсеров и просили сообщить им о высылке их на Соловки. Специализируясь МВТУ по гидродинамике, Михаил Николаевич зашифровал этот адрес в дифференциальном уравнении, описывающем турбулентные завихрения в жидкости, и спрятал бумажку в студенческой фуражке.

В ожидании отправки поезда в Пермь с Ярославского вокзала Михаилу Николаевичу удалось через окно арестантского вагона обратить внимание дяди Вани Дьякова, который в это время шёл по железнодорожным путям. Дядя Ваня всё понял и попросил знакомого начальника станции задержать поезд возле Мытищ и сообщить об этом Лидии Алексеевне. Она собрала необходимые вещи и вышла к остановившемуся поезду. Времена были еще патриархальные, и арестантам удалось уговорить конвоира разрешить Михаилу Николаевичу проститься с женой. Они простились, а Лидия Алексеевна вместе с вещами передала ему Евангелие на церковнославянском языке.

Михаил Николаевича сослали в Пермь вместе с тремя студентами, которые не были членами кружка ХСД, а участвовали в митинге протеста. По выходе из Пермской тюрьмы, они оказались на бульваре и стали обсуждать своё бездомное положение. А Михаил Николаевич достал из фуражки бумажку с адресом и стал расшифровывать свою гидродинамическую формулу. По расшифрованному адресу они пошли искать квартиру, указанную эсерами. Квартира оказалась очень близко, а её обитатели дали Михаилу Николаевичу адрес, по которому сосланные в тот же день устроились на квартиру.

На другой день Михаил Николаевич пошёл на электростанцию устраиваться на работу. Руководство электростанции, кроме начальника, состояло из дореволюционных интеллигентов, которые тут же попросили Михаила Николаевича написать заявление и краткую автобиографию. Потом вместе пошли к начальнику электростанции, который оказался каким-то безграмотным революционером, держащим на столе револьвер для устрашения «буржуев». Он, не глядя, подписал заявление, и, виду дефицита просто грамотных работников, Михаила Николаевича сразу же приняли на должность техника без всяких документов.

Спустя некоторое время он стал работать на заводе «Пожарные машины», который до революции выпускал пожарные насосы, железнодорожные гидранты и детали для мельничных жерновов. В это время эти детали стали очень востребованным товаром в деревнях. На заводе наладили производство искусственного камня для жерновов и турбин к ним. Всё это продавали в деревни, а плату получали натурой, — мукой, картошкой, овощами. Продукты распределяли между работниками завода, которых работало человек 10 – 15, в основном стариков.

Лидия Алексеевна переехала с маленькой Наташей в Пермь, и вся семья стала жить в доме для работников завода. В доме была русская печь, и Лидия Алексеевна с трудом научилась её растапливать. Во время жизни в Перми у них было три обыска. При одном из обысков Михаил Николаевич был на заводе, а Лидия Алексеевна не позволила проводить обыск без мужа. Тогда «гпушники» послали её на завод в сопровождении красноармейца с саблей наголо, чтобы привести Михаила Николаевича. Но он в это время проводил плавки чугуна и меди, и красноармейцу пришлось ждать, пока он освободится. Когда они, наконец, пришли домой, обыск был закончен, и «гпушники» забрали пачку писем Алексея Алексеевича к Лидии Алексеевне. Потом долгое время она ходила в ГПУ и требовала вернуть эти письма. Их отдали только через полгода.

Продолжение следует.

Материал передан для публикации на сайте www.world-war.ru
автором воспоминаний