Жизнь госпиталя

Михаил Борисович Ценципер, терапевт эвакогоспиталя

6 ноября в Москве на перроне станции метро «Маяковская» проходило Торжественное собрание трудящихся. После него состоялся праздничный концерт.

6 ноября 1941 года. Сегодня мы слушали речь Сталина. Единственный наушник, который был у нас, положили на тарелку, чтобы было лучше слышно. Все склонились к этому самодельному усилителю. Войну мы обязательно выиграем. Мы не можем этого не сделать. Будем сражаться даже в Москве. Решили, что рюкзаки, приготовленные на случай передвижения, распаковывать не будем. В больничном саду, недалеко от операционной, стоит противотанковая пушка. Вся улица поперек перегорожена противотанковыми ежами.

Утром 7 ноября состоялся традиционный Парад войск на Красной площади. Готовился он в строжайшей тайне. Командовал Парадом генерал-лейтенант Артемьев — командующий войсками Московского военного округа. На этом беспримерном в истории Параде Верховный Главнокомандующий И.В.Сталин напутствовал войска словами: «На вас смотрит мир, как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков, как на своих освободителей. Великая освободительная миссия выпала на вашу долю. Будьте же достойны этой миссии! Пусть вдохновляет вас на этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова.

Ровно через неделю после Парада гитлеровцы предприняли новое на­ступление на Москву.

12 ноября 1941 года.

Мы все живем в госпитале. Я имею маленькую комнатушку в приемном отделении. Франц занял небольшую палату в конце коридора хирургического отделения. Остальные врачи, а их пока мало, разместились в разных комнатах больничного здания. Это удобно. Мы всегда на посту. Это называется — находиться на казарменном положении. Некоторые изредка посещают свои квартиры. У меня ее уже нет. Еще в июле при первой бомбежке сгорел мой дом дотла …

Раздался стук в дверь — раненых привезли. Из всех прибывших самое тяжелое впечатление произвел лейтенант Мельников. Он лежал на носилках в соломе, которая почти сгнила под ним. Сгнило все: и белье, и брюки, и китель. Правая рука и левая нога уложены в глубокие деревянные шины. Два дня его укрывали от немцев колхозники в сарае и других помещениях колхоза, а потом, ночью, какими-то путями переправили к своим. Немного вина, тепло, горячий ужин, забота, ласковые взгляды и руки своих людей вернули всем раненым бодрость и душевный покой. Поместили всех в один из отсеков газоубежища, переоборудованного из подвала. Сюда почти не долетали звуки выстрелов. Лишь мерно гудел мотор вытяжной вентиляции, да шепотом переговаривались сестры и няни, дежурившие у постелей раненых.

Давид Франц Францевич на осмотре раненого

Ноябрь 1941 года. Даты нет.

— Вы тут начальник приема? — спросил меня шофер только что прибывшей машины.

-Я.

— Больных я привез, — и, наклонясь к моему уху, приглушенно произнес. — Кожно-нарывные…

— Какие? — переспросил я с изумлением. Он оглянулся, нет ли кругом постронних, и опять очень тихо сказал:

— Кожно-нарывные …

Я приказал освободить отдельную комнату для их приема, послал за главным хирургом и побежал к машине. А в голове одна мысль — неужели враги начали применять отравляющие вещества? У подъезда — восьмиместная санитарная машина. На улице темень, хоть глаз выколи. Гудит сирена воздушной тревоги. Открываю дверцу: «Здорово, товарищи!» Посветил вглубь фонариком — по обе стороны на скамейках си­дят красноармейцы.

— Что болит у вас? — кричу в темноту.

— Мы — кожно-нарывные, — ответили мне два бодрых голоса.

— Ходить можете?

— Можем.

Они живо спрыгнули с машины, и мы их повели в отведенное место. Подошел главный хирург, мы во­шли в изолятор и стали осматривать больных, держа в секрете входной диагноз. Они стали снимать шинели, а один засучил рукав, мы наклонились к руке и… ахнули — на предплечьи и между пальцами была… обыкновенная чесотка! Хохотали до слез. Глядя на нас, хохотали солдаты, дружинницы. Франц, сняв очки, утирал глаза и дергался от смеха всем телом.

— Почему же вы не сказали сразу, что это чесотка? Вы же знали, — строго спросил я шофера.

— А мне фельдшер в части сказал, — говори «кожно-нарывные», быстрее примут.

16 ноября 1941 года.

Настя выглядит моложе своих лет. Худая со светло-рыжими всегда выбивающимися из-под косынки волосами, тонкими руками и тонкой жилистой шеей, — она производила впечатление слабенького человека. Все она делала с такой любовью, всюду предлагала свои услуги. Помыть раненого, убрать — все и все­гда готова она была делать быстро и тщательно, как дома. Все у нее чисто, все блестит.

Я видел, как она, закрывая одеялом только что поступившего тяжело раненого, говорила, нежно поглаживая его по голове: «Ничего, милый, у нас поправишься, доктора у нас хорошие …» Перекладывая ране­ного с носилок, она всегда становилась у груди человека. И непонятно, откуда у этой щупленькой женщи­ны брались силы, чтобы переложить человека.

—Ведь вам тяжело, Настя, — говорил я ей, — позовите санитаров.

— Ничего, доктор, ему-то еще тяжелее …

Я чувствовал, что у этой женщины не только наше общее, но и личное горе. Сегодня она встретила меня в раздаточной.

— Михаил Борисович! Несчастье у меня большое. Сын умер в ленинградском госпитале. Вчера получила извещение.

Она глубоко вздохнула и по ее осунувшемуся лицу покатилась одна, только одна маленькая слезинка. Послышался стон из палаты. Она выпрямилась и быстро побежала на зов.

В 10 часов вечера к нам привезли из подмосковной зоны тяжело раненого молодого летчика. Он был в состоянии тяжелейшего шока. К нему применяли все, что можно, но он погиб и остался лежать пока на пе­ревязочном столе. Настя убирала комнату. Я пришел через час.

— Я все сделала, — сказала она мне. — Глаза ему закрыла и руки уложила. Своему-то не пришлось. И у этого мать будет страдать, когда узнает. Вот я вспомнила ее и о других матерях подумала … Слез-то сколько … Да ведь ими не поможешь …

Принимали присягу. Она повторяла торжественные и суровые слова. Ее лицо было напряжено. Под конец она не выдержала, слезы ручьем текли, капали на тонкие, видавшие труд, узловатые пальцы.

18 ноября 1941 года.

Я стою у комфортабельной санитарной машины и слежу за тем, как санитары кладут раненых. Автомобиль повезет их на вокзал, а там — в санпоезде в глубокий тыл. Все мы в госпитале — врачи, сестры, санитары, няни свыклись с нашими больными, знаем каждого.

— Дорогой ты мой, — говорил раненый Савков, треся руку главному хирургу.

— До свиданья, друзья, до свиданья, родные, — кричал Мельников, — напишу вам …

— Разве забудешь всех вас! Никогда!

20 ноября 1941 года.

Вчера получили приказание подготовить помещение для нашего госпиталя в центре Москвы, чтобы, в случае необходимости, туда перебраться. Нам дали школу где-то в переулках района Маросейки. Ходили туда Иконникова, Франц и я. Школа как школа. Очень большие и хорошие подвалы, где вполне можно разместить операционные, палаты и даже все службы. Будем ждать дальнейших распоряжений.

8 палата. 12 часов ночи. Горит синяя маскировочная лампа. Все спят. В углу у кровати бойца сидит сес­тра Шура. Ей лет двадцать. Я тихо позвал.

— Что Вы там делаете? Что с больным?

— Он плачет. Вот каждый вечер так: много курит, тоскует и плачет. Ведь он, Михаил Борисович, совершенно глухой.

Я вспомнил этого бойца — молодой парень лет двадцати трех. Тяжелая контузия. Когда его привезли, он слышал лучше.

— Что Вы говорите? Ведь он не слышит Ваших речей?

— Я говорю ему успокоительные слова, он следит за губами. Иногда я поглаживаю ему руку. Может, ему легче делается от этого, и он засыпает, а я ухожу.

— Красивый парень. Ведь ему очень тяжело. Подумайте, доктор, всего двадцать три года … Двадцать три … Кто его полюбит? А Вы смогли бы полюбить такого?

— Не знаю, может быть и да, — сказала она уходя. Ее белый халат быстро скрылся в синей полутьме ко­ридорных ламп.

Конец ноября 1941 года.

Ранним снегом запорошило улицы, площади и переулки Москвы. Белая снежная пелена легла на баррикады и надолбы, что почти рядом с госпиталем. Во всей этой жизни Москвы было какое-то уверенное спокойствие. Этот дух проник во все поры госпиталя. Мы готовились к нашей работе тут, на краю Москвы или в центре столицы, в каком-либо другом помещении, если здесь нельзя будет действовать. Время для нас не проходило даром. Работали курсы повышения квалификации сестер, санитарок. Чинили белье, штопали, ремонтировали помещение. И, самое главное, один из небольших корпусов больницы был полностью переоборудован для приема раненых. Оборудовать его помогли шефы — завод «Красный Пролетарий» и Управление Московского Кремля.

Нашего главного хирурга вызвали в Лефортовский госпиталь на совещание. Сказали, что скоро предстоит очень большая работа, надо готовиться. Чувствуем, что совершится что-то важное. Операционные устроили в подвале, на втором этаже окна загородили матрасами изнутри, чтобы случайно не попали осколки бомб.

Источник: 100 лет доброделания. / Сост. Т.Н. Андриковская, А.И. Федин. М.: ООО «Проект «МЫ», 2003.